– Почему ты так решила?
– Когда ты вернулся после разговора со Сталиным, ты был бледный, как эта стена. Что произошло, ты можешь объяснить?
– Нино, – он взял ее руку в свои и сказал виновато: – Пойми меня, пожалуйста… Я все время говорю всем своим сотрудникам: дома ни слова о работе. Хорош же я буду, если стану сам нарушать свои же приказы. Не обижайся, я ничего не могу тебе рассказать… Кроме одного: будь осторожна. Мы скоро переедем, и ты поменьше ходи по улице. Переведи Серго в другую школу, рядом с домом. Лучше всего в грузинскую, тогда у нас будет предлог: пусть думают, будто я решил, наконец, стать хорошим грузином. И пожалуйста, я очень тебя прошу: ни о чем меня не спрашивай, ничего не говори, просто делай, что скажу…
Нина молча смотрела на мужа. В этот миг она ненавидела Сталина. Приехал этот человек, и из их дома сразу ушло счастье. И только спустя несколько бесконечно долгих секунд она поняла: дело не в Сталине. И произнесла те слова, которые вертелись на языке у каждой женщины, как только лица их мужей становились такими, какое она видела сейчас перед собой.
– Лаврентий… Это война?
– Не совсем… Но можно сказать и так, – ответил Берия и взялся за следующую сводку.
Однако сосредоточиться он не мог, мысли все время вертелись вокруг тех невозможных слов, которые сказал ему Сталин: «Если меня в Политбюро не станет, то бери семью и уходи». Что же такое творится в стране?
Много раз с тех пор он спрашивал себя: когда он ошибся? Когда вступил на тот путь, с которого уже не сойти? В 1936-м у него не было выбора, его попросту никто ни о чем не спрашивал. И в 1931-м тоже, и в двадцатом, когда он стал военным разведчиком. И в девятнадцатом, когда партия направила его в самое логово врага – в мусаватистскую[48] контрразведку. И в восемнадцатом, когда он работал в Бакинском совете. И в семнадцатом, когда впервые пришел в ученический кружок. А не прийти он не мог, потому что уже к шестнадцати годам безумно устал бороться с нуждой. Мать не способна была одна прокормить их с сестрой, и он учился, работал где придется, и просто не мог не клюнуть на эту невероятно прекрасную мечту – построить общество, где не существовало бы голодных. Нет, не было в его жизни ошибки, в ней все так, как и должно быть. И если его за это убьют – что ж, пусть убивают. За
Часть вторая
Битва во тьме
Наш путь не отмечен –
Нам нечем,
Но помните нас!
Глава 7
В Германии, в Германии, в далекой стороне…
– Георгий, – встревоженно спросил Молотов, поднимаясь навстречу, – что случилось? Выпей воды…
Маленков осушил полстакана и тяжело опустился на стул, обхватив ладонями лицо. Наконец отдышавшись, глухо проговорил:
– Лаврентий жив.
– Что?! – выдохнул Молотов, хватая председателя Совмина за плечо. – Ты откуда знаешь? Кто сказал?
– Никита… – Маленков осторожно высвободился, откинулся на спинку стула, достал платок и, вытерев лицо, заговорил уже спокойнее. – Полчаса назад. Пришел ко мне с Булганиным и с этим своим псом, которого он посадил на московский округ. Я его чуть не убил на месте, только Москаленко его и спас, сунул мне пистолет под ребра…
Молотов тоже выпил воды, прошелся по кабинету, зачем-то принялся перебирать бумаги. Не отрывая сосредоточенного взгляда от поверхности стола, глухо сказал:
– Я, конечно, не поверил в самоубийство Лаврентия. Но я даже предположить не мог, что у них хватит идиотизма оставить его в живых. Хотя… – он задумался, – возможно, смысл в этом есть. После пленума все равно ничего уже не поправить. А Никита не врет?
– Нет… – покачал головой Георгий Максимилианович. – Он не врет. Мы ведь можем легко все проверить, и он это знает.
Молотов опустился на свой стул.
– Рассказывай.
Рассказывать, собственно, было нечего. За полчаса до того к Маленкову пришел Хрущев вместе с Булганиным и Москаленко и снова зачем-то завел разговор об экономической реформе. Как бы ее провести, чтобы и народ был сыт, и оборонка цела, и чтобы нам догнать и перегнать Америку. Услышав от Председателя Совета Министров то же самое, что тот сказал в театре, он помолчал несколько секунд и вдруг спросил:
– Ну, а если бы Лаврентий был жив? Смог бы ты провернуть эту операцию, пользуясь его советами?
Маленков не сразу понял, недоуменно посмотрел на Хрущева – лицо у первого секретаря было очень серьезным. А когда до него дошло… Следующие несколько минут попросту выпали из памяти. Опомнился он, лежа грудью на столе. Булганин держал его за руки, Москаленко больно прижимал к боку пистолет. Хрущев, стоя на прежнем месте, потирал шею.
– Сел бы ты, Георгий, – посоветовал он. – Так разговора не будет.
Маленков подчинился, тяжело осел на стул, распустил галстук.
– Сволочь! – проговорил хрипло.
– Нехай будэ так! – спокойно и жестко сказал Хрущев. – Меня за мою жизнь по-всякому обзывали. Хоть горшком назови, все равно в печку не поставишь, руки коротки. Это ведь ты недавно плакался: не знаю, мол, как управлять государством. Вот и пользуйся, пока идет следствие, советуйся, спрашивай. Только имей в виду: после того, что ты о нем на пленуме говорил, видеть он тебя не желает.
– А ты ему мой доклад… – Маленков не договорил, задохнулся.
– Не только твой доклад. Полную стенограмму, чтобы он понял – союзников у него нет. Может, и не надо было. Руденко говорил, его после этого чтения еле откачали, думали – все, некого допрашивать будет. Видеть никого из вас он категорически не желает, однако значительность свою показать ему даже там охота, поэтому на вопросы отвечать согласился. Можешь спрашивать у него обо всем, что тебя интересует. Мы с ним договорились, я выделяю ему отдельного следователя по этим вопросам. Завтра в двенадцать он к тебе придет, подготовь парню инструкцию, о чем с Лаврентием говорить.
– Не к двенадцати, – ненавидяще сказал Маленков, – а к десяти. И не сюда, а на дачу.
– Как хочешь, – пожал плечами Хрущев. – Павлушка мой хлопец, предан мне еще с войны, и если ты думаешь, будто сумеешь Лаврентию что-то передать или о чем-то с ним сговориться, не рассчитывай. Но вопросы сможешь задать любые…
…Маленков вытер лоб, расстегнул ворот рубашки и, немного помолчав, произнес:
– Я подумал: Лаврентий ведь так и не успел отчитаться по поездке в Германию. А дела там были серьезные. Давайте о ней и поговорим.
Молотов сидел молча, по-прежнему глядя в одну точку, постарев за считанные минуты лет на десять.
– Говоришь, читал стенограмму… – он поднял голову, провел ладонью по лбу, приходя в себя. – О чем ты, Георгий? О Германии? Это не актуальный вопрос. Германию мы выиграли.
– Я знаю. Но ведь нам с вами неизвестно, почему Лаврентий занял такую позицию по германскому вопросу. Мне кажется, он был за ее воссоединение на любых условиях, даже если придется просто отдать ГДР, ничего не получив взамен. Я спрашивал его несколько раз, но он все время отвечал странной фразой: после августа расскажу все. А пока, мол, поверь, даже нейтральная Германия – это уже не так важно, самое важное – чтобы была единой.
– Мне он так же ответил, – по-прежнему отрешенно проговорил Молотов. – Что за манера устраивать какие-то тайны мадридского двора. И от кого – от членов Политбюро. Тоже мне, великий разведчик… Собаку
