– Ты прав, Вяч. Если сегодня мы откажем Эйхе, завтра в этот кабинет придут совсем другие люди. Ты понимаешь, по какому пути они поведут страну? Если к власти придет тот же товарищ Эйхе, или товарищ Косиор, или некоторые другие товарищи, то они устроят в СССР такое, что население выйдет встречать Гитлера с цветами. Они уже показали себя во время коллективизации, а потом во время партийных чисток. Ты понимаешь, какой у нас выбор? Или мы позволим перестрелять, на довольно сомнительных основаниях, несколько десятков тысяч человек, или мы гордо уйдем, и тогда Гитлер растерзает СССР. Поэтому выбора у нас нет. Мы должны сохранить власть любой ценой, иначе мы потеряем не власть, за которую боролись сорок лет, и не свою жизнь. Мы потеряем страну, которую веками строили наши предки. И это не громкие слова, это правда. У нас на самом деле нет выбора. Поэтому на Политбюро я буду за то, чтобы дать Эйхе эти полномочия…
Едва за Молотовым закрылась дверь, Сталин быстрым шагом вошел в комнату отдыха. Берия поднялся ему навстречу. Таким он вождя еще не видел. Лицо его потемнело и обтянулось, скулы закаменели, а взгляд был даже не стальной, а свинцовый.
– Сиди, сиди, – сказал он по-грузински, опускаясь на диван. – Ты слышал, что сказал о тебе Молотов? Так имей в виду, если ты думаешь, что я по этой причине буду меньше с тебя требовать…
– Я с себя требую столько же, – недовольно поморщился Берия. – И я не просил товарища Молотова раскрывать такие государственные тайны. Я не девушка, чтобы гадать: любит – не любит…
– Чаю хочется, – сменил тему Сталин. – Ты у меня секретный гость, чтобы не нарушать конспирацию, иди поставь чайник.
Когда Лаврентий справился с небольшой электрической плиткой и вернулся, Сталин уже был таким, как всегда.
– Я никогда не говорю здесь по-грузински, – усмехнулся он. – Надеюсь, те, кто прослушивает мой кабинет, к этому не готовы.[74] Ты все слышал?
– Да, – кивнул Берия.
– Что ты обо всем этом думаешь?
– Ежов – дурак. Он не справится с НКВД.
– Конечно, – сердито сказал Сталин, – один ты справишься, великий чекист.
– Если вы поставите меня министром внутренних дел Грузии, с республикой я справлюсь. Все-таки я грузинский аппарат воспитывал десять лет, да и они меня знают. Но со страной сейчас не справится никто, там будет то, о чем говорил товарищ Вышинский. А чтобы привести в порядок союзный аппарат, надо за перегибы не отправлять в глухие углы, а расстреливать, невзирая на должности.
– И будем расстреливать! Без всякой жалости. Товарищ Ежов именно так и настроен. А ты понимаешь, что близится война, и каждый такой вот кулацкий активист – это потенциальный диверсант? Кстати, а у тебя как обстоит дело с возможными пособниками врага? В Грузии таких нет, что ли?
– Есть, но я не собираюсь просить особых полномочий. Мы справимся с ними обычным порядком.
– Вы, может быть, и справитесь, под руководством великого чекиста товарища Берия. А остальные? На Украине справятся, как ты думаешь? А в Белоруссии? А на Дальнем Востоке? Молчишь? Все вы умные учить товарища Сталина! Я не зря позвал тебя сюда. Я хотел, чтобы ты услышал все, до последнего слова. Ты все слышал, ну так и поставь себя на мое место: как бы ты поступил?
Лаврентий представил на мгновение, что это он должен дать ответ Эйхе, и ему стало жутко и холодно. Он поежился и пробормотал:
– Не знаю. У меня политического опыта маловато…
– В том-то и дело. Оказывается, не так хорошо быть товарищем Сталиным, а? Вы все, если что, спрячетесь за мою спину, а я за чью спрячусь?
Сталин говорил обидные вещи, но Берии в этот момент было не до обид. Он снова и снова прокручивал в голове ту скудную информацию, которой владел. Снова и снова, в бешеном темпе, словно бы число повторений могло перейти в некое новое качество. Могло – но не переходило. То, что писал Эйхе, могло быть правдой и могло быть провокацией, с равной долей вероятности, и какое решение ни прими, ошибка была равно огромной по своим последствиям, угрожавшей самому существованию Советского Союза. А кстати, чьей провокацией?
– Кто эти «они», о которых говорил товарищ Молотов? – спросил он.
Сталин взглянул с каким-то странным удивлением:
– А ты еще не понял? Это первые секретари, хозяева областей, краев и республик. Те самые, которые ради сохранения своей власти заливали партию кровью. А теперь они собираются залить кровью страну.
– Но почему товарищ Молотов так уверен, что это сговор? Может быть, Эйхе и на самом деле нашел организацию? В одном Ежов прав: после дела Тухачевского можно поверить во все что угодно.
Сталин взглянул на него и грустно усмехнулся.
– Возможно, Лаврентий… но маловероятно, если учитывать политическое положение. Это как с убийством товарища Кирова: все выглядело так, словно бы это был сумасшедший одиночка, если не учитывать политическое положение. А мы его учли, и я могу уже сказать тебе, что оказался прав: это был очень умно спланированный и организованный террористический акт.
– Троцкисты?
– Нет, – покачал головой Сталин. – Гораздо хуже. Объединенная оппозиция. Все – от Троцкого до Бухарина. И, что еще хуже… Товарищ Ежов поднял дело Кирова и обнаружил там отчетливый немецкий след. Николаев[75] регулярно ходил в немецкое консульство, получал от них деньги. Способствовал ему и покрывал его Запорожец,[76] а Ягода укрыл все эти факты, его люди запутали их среди следственных документов. И они действовали не одни, у них были союзники в Кремле. Видишь, что получается? Оппозиционеры, чекисты и немцы в одной упряжке. А ты говоришь – Тухачевский… Да Тухачевский рядом с ними – мальчишка! При том, что если бы я был на его месте, товарищ Сталин давно бы уже пил чай на том свете… Но верхушку организации мы к тому времени взяли, а сам он так ничего сделать и не посмел…
– Кто всем руководил? – спросил Берия.
Сталин махнул рукой:
– Сам догадайся…
Догадаться было нетрудно. Берия уже слышал об аресте Авеля Енукидзе, бывшего секретаря ЦИК, близкого вождю человека и крестного отца его погибшей жены. То, что речь идет о нем, Лаврентий понял сразу, но молчал – сказать Сталину по этому поводу ему было нечего. Это был человек из тех людей, которые называли вождя Кобой и кого он берег и прикрывал до последнего. Поэтому он так и тянул с теми мерами, которые надо было принять еще в тридцатом году.
– Как мы сегодня учли политическое положение, ты уже слышал, если не спал, – продолжал тем временем Сталин. В любом случае, дня через два мы будем знать точно. Если после пленума к нам придут другие первые секретари с такими же просьбами, значит, это сговор.
– Да, но зачем им все это? – упрямо повторил Берия.
– Плохо, что ты не понимаешь. Я тебя учу, учу, а воз и ныне там. Ты ведь знаешь, на этом пленуме мы приняли закон о выборах?
– Сам за него голосовал, – удивился Лаврентий. – Хороший закон.
– Самый демократичный в мире. И осенью мы проведем всеобщие, равные, тайные и прямые выборы в органы советской власти. И как ты думаешь, многим из региональных руководителей народ даст мандаты своих представителей? Немногим, поверь, – он заметил протестующее движение собеседника и жестом остановил его: – По себе не суди, я знаю, что говорю. Мы на самом деле собираемся передать власть Советам. Это не громкие слова.
Берия поднял голову и молча удивленно посмотрел на Сталина. Тот усмехнулся.
– И в первую очередь, конечно, Совету Народных Комиссаров…
Вот теперь все было понятно. Вывести Совнарком из-под власти ЦК – за это стоило побороться. А Советы… они с поклоном отдадут власть Сталину, кому же еще?
– Весной мы попытались избавиться от них партийными методами, – продолжал тем временем вождь. – Не вышло. Большая часть сумела сохранить свои посты. У нас была надежда на выборы в Советы. Мы думали, они выступят против избирательного закона, приготовились вчера дать бой.
