– Ну и что твой товарищ Сталин? – все чаще спрашивала она. – Почему он такое допускает?
Берия прекрасно понимал, Сталин не может ничего сделать с этим кровавым валом, как не мог ничего сделать и он сам. Окольными путями он узнал – НКВД уже дважды заговаривал об его аресте – значит, и на него тоже есть показания. Но Сталин держал слово: Политбюро своих не сдавало. Формулу «разберемся – выпустим» в этом случае он не признавал.
– Наши враги в партии и в органах будут стараться утащить с собой как можно больше честных людей, – сказал он Ежову. – Нельзя этого допустить. Передайте на места, чтобы каждое дело на человека, который по агентурным данным политически безупречен, проверяли особенно тщательно.
И уж кто-кто, а Берия был действительно политически безупречен. Политикой он просто не интересовался, добросовестно и некритично выполняя любую инициативу ЦК, не затрагивавшую экономику. А в том, что касалось экономики, разногласий с Политбюро у него тоже не было, поскольку государственная дисциплина есть государственная дисциплина.
К июньскому пленуму тридцать седьмого года выборы закончились. Казалось, самое страшное позади. Но на самом деле все еще только начиналось…
…До конца пленума оставался день, когда Сталин вызвал Берию к себе. Сталинский помощник почему- то провел его через боковую дверь, минуя секретариат. Вождь быстро и тревожно ходил по кабинету, куда быстрее, чем обычно. Он жестом пригласил Лаврентия следовать за собой, открыл дверь в глубине кабинета, за которой была комната отдыха, впустил его и снова прикрыл, оставив небольшую щель. Берия сел на стул так, чтобы видеть хотя бы часть кабинета, и замер, словно в засаде.
Буквально через пять минут к Сталину пришли Молотов с Ворошиловым, затем Ежов и Генеральный прокурор Союза Вышинский. Больше никого, только эти четверо.
– Товарищи, – начал Сталин. – Через два часа у нас начнется экстренное заседание Политбюро, перед которым я хочу обсудить с вами один документ.
Он взял со стола лист бумаги. Лаврентий весь превратился в слух.
– Сегодня, – продолжал Сталин, – первый секретарь ЗападноСибирского краевого комитета партии товарищ Эйхе передал нам письмо. Он сообщает, что в Западной Сибири вскрыта крупная контрреволюционная организация среди высланных кулаков. Он считает эту организацию крайне опасной и просит полномочий на применение к ее активистам высшей меры наказания. А поскольку организация очень многочисленна и ситуация угрожающая, товарищ Эйхе
В кабинете повисла мертвая тишина.
Первым заговорил Вышинский.
– Это безумие, товарищ Сталин. Мы только-только приучили чекистов и партийных начальников хотя бы отчасти считаться с законом. Если сейчас дать им чрезвычайные полномочия, все пойдет насмарку. Это снова будет тридцатый год, только теперь станут уже не раскулачивать, а расстреливать. Я считаю, Эйхе надо отказать.
– Ваше мнение, товарищ Ежов? – спросил Сталин.
– Не знаю… – с сомнением проговорил крохотный нарком внутренних дел. – С одной стороны, организация подозрительно велика. А с другой – начальник Управления НКВД по Западной Сибири товарищ Миронов – человек серьезный, склонности к «липачеству» за ним не наблюдается. Кроме того, ситуация действительно угрожающая. Еще осенью расстрел тысячи человек казался нам такой крайней мерой, что вы, товарищ Сталин, вычеркнули эту цифру из моей записки, а сейчас арестована уже не одна тысяча, и процентов пятьдесят из арестованных идут по подрасстрельным статьям. Лично я после дела Тухачевского готов поверить во все, что угодно.
– Вы уверены в своем наркомате, Николай Иванович? – послышался глуховатый голос. Берия не видел, кто говорит, однако узнал Молотова. – В какой степени на него можно положиться?
– За последнее время мы вычистили больше тысячи врагов, пробравшихся на достаточно серьезные посты, – бодро ответил нарком. – Сейчас органы внутренних дел управляемы и вполне контролируют ситуацию. Я считаю, можно дать сибирякам полномочия, которых они требуют, под двойным плотным контролем, прокуратуры и центрального аппарата.
– Какие еще будут мнения? – спросил Сталин.
Взволнованно заговорил молчавший до сих пор Ворошилов:
– Мы не должны забывать о надвигающейся войне. Если мы не дадим понять «пятой колонне», что выжжем ее каленым железом, у нас будет война на три фронта: на западе, на востоке и внутри страны, когда выступят все эти кулаки, которых товарищ Вышинский жалеет.
– Давайте перестреляем сразу все население, – вспылил Вышинский. – Тогда уж точно никто не выступит…
– Не понимаю, о чем мы спорим, товарищи, – снова послышался голос Молотова. – На самом деле подобная чистка – нормальная предвоенная мера. И если товарищ Ежов заверил нас, что контролирует ситуацию в наркомате, то о чем говорить? Подобные меры принимаются во всех странах. Естественно, именно в Сибири концентрируются высланные кулаки, недовольные советской властью, там их много, поэтому и число их меня не удивляет…
Они совещались еще некоторое время. Вышинский был по-прежнему против предложения Эйхе, Ежов, Ворошилов и Молотов – за. Сталин пока отмалчивался. Наконец, резюмируя, он сказал:
– Я полагаю, Политбюро даст Эйхе те полномочия, которых он требует. Если это произойдет, у меня просьба к вам, товарищ Вышинский, и особенно к товарищу Ежову: сделайте все возможное, чтобы эта чистка не перешла в массовый террор…
Вышинский, Ворошилов и Ежов ушли. У Сталина остался один Молотов. Вождь ходил по кабинету, Молотова Лаврентий не видел – тот, по всей вероятности, сидел в начале стола. Наконец снова послышался его глуховатый голос, звучавший так же ровно:
– Коба, я понимаю, о чем твои мысли. Мы не сможем отказать Эйхе в его просьбе. Во-первых, на Политбюро эта точка зрения большинства не соберет. Но даже если нам каким-то чудом удастся переломить ситуацию – как ты думаешь, что после этого сделает товарищ Эйхе? Или ты полагаешь, он просто так подал свою записку именно сегодня?
– Такие вещи просто так не случаются, – заговорил Сталин. – Я же не мальчик. Завтра последний день Пленума ЦК. И если мы ему откажем, завтра он выйдет на трибуну, попросит санкции у пленума и получит ее.[73] А потом встанет кто-нибудь из членов ЦК, – я даже догадываюсь, кто именно, – и обвинит нас в пособничестве врагам народа, в отходе от марксизма, в заигрывании с чуждыми классами… Нас есть в чем обвинить, и есть кому это обвинение поддержать. И завтра вечером мы уже не войдем в этот кабинет, а послезавтра будем в подвалах Лубянки…
– Что именно тебя пугает? – невозмутимо поинтересовался Молотов. – Другой кабинет или подвал?
– Мне не до шуток, – мрачно сказал Сталин. – Сейчас мы с тобой должны решить, какую цену мы готовы заплатить за то, чтобы остаться у власти…
Лаврентий прижал рукой бешено заколотившееся сердце. «Если меня в Политбюро не станет, – вспомнил он, – бери семью и уходи». Так вот в какие шахматы тут играют!
– Цена маленькой не будет, – ответил Молотов. – Если мы согласимся, то я уверен, на следующий же день после пленума с аналогичными требованиями придут все первые секретари. Ну, или почти все… Жданов не придет, не придет и твой грузинский любимец. За остальных не ручаюсь. И я уверен, пятью тысячами расстрелянных дело не ограничится. Аппетит приходит во время еды. А еще я уверен, как и ты, кстати, что если мы сейчас дадим Эйхе чрезвычайные полномочия, они постараются организовать террор, чтобы спровоцировать нас на открытое выступление против них. Наш единственный козырь находится в руках у товарища Ежова, но еще вопрос, сумеет ли он им распорядиться…
И снова тишина. Она длилась и длилась, Молотов молчал, а Сталин все ходил и ходил по кабинету, заложив руки за спину. Наконец он остановился. Берия едва узнал голос вождя, так странно тот звучал, глухо и натянуто.
