Разговаривать с Лаврентием Орджоникидзе не пожелал. Приехав домой, Берия рассказал Нине про Пятакова.
– Не понимаю, как такое можно? Совсем с ума сошел человек от страха…
– Ты многого не понимаешь, – ответила жена. – А я уже вижу. Погоди, еще поймешь.
А на февральском пленуме в тридцать седьмом году он впервые нарушил устоявшуюся этику в отношениях со Сталиным. Доклад Жданова о внутрипартийной демократии Берия слушал с удовольствием. Да, верно, все так и есть, в парторганизациях допускают многочисленные нарушения устава. То, что секретари всех уровней давно уже не избираются, а назначаются, он знал прекрасно и был с этим согласен – иначе партия станет совершенно неуправляемой. Но хотя бы видимость соблюдения устава должна быть, собрания, пленумы и прочие мероприятия надо проводить согласно положенному графику, а не так, как это происходит: в конце года секретарь с помощником сели за стол и написали все протоколы…
А вот резолюция, которую на волне этого доклада принял пленум, его оглушила: провести ближайшей весной равные, прямые и тайные выборы в партии. Сначала он удивился, не понимая, зачем Политбюро понадобилось в такое сложное время полностью дезорганизовывать партию, которая худо-бедно, но все- таки управляла государством. А потом он представил себе, как будут проходить выборы, и похолодел, осознав, на пороге чего стоит ВКП(б). Тут же, в зале, он написал Сталину записку с просьбой принять его. Лаврентий совершенно не надеялся на встречу, но после заседания к нему подошел один из членов мандатной комиссии и пригласил к вождю.
– Вы все тут с ума сошли! – выдохнул Берия, едва переступив порог сталинского кабинета. – Что же вы делаете? И еще обо мне говорите, будто я идеалист!
Сталин повернулся к нему, светло-карие глаза по-кошачьи зажелтели от гнева, взгляд стал прямым и жестким.
– Ты пришел сюда нас учить? Тебе не нравится партийная демократия? – тихо, почти шепотом поинтересовался он. – Или, может быть, ты боишься потерять свое положение?
Месяц назад Берия растерялся бы и замолчал. Но сегодня он был слишком прав, чтобы спасовать даже перед Сталиным.
– Если я потеряю свое положение, я буду только рад. Сколько раз я просил меня отпустить. Мне эта власть и даром не нужна…
– Какой хороший человек, а? – иронично проговорил Сталин. – Ему и власть не нужна…
– Какой есть! – выпрямился Берия. – Буду, наконец, дома строить. А вот те, кому власть нужна, поведут себя знаете как? Вы хоть представляете, что начнется в стране, когда все партийные секретари будут вынуждены бороться за свою власть? Вы понимаете, как они будут бороться? Они же все пьют с начальниками управлений НКВД! Они будут убирать всех соперников с помощью чекистов! Вы с вашими выборами зальете партию кровью!
Берия говорил горячо, забыв о привычной субординации. Сталин слушал его молча, не перебивая, лишь в глазах плясал недобрый огонек.
– Если наша партия… – начал он. Замолчал, прошелся по кабинету раз, потом еще раз. – Если наша партия будет решать вопросы внутрипартийной демократии с помощью НКВД, значит, она недостойна того, чтобы управлять нашей великой страной. Те, кто применяет в предвыборной борьбе террор и репрессии, должны быть выявлены и уничтожены. Только после этого мы сможем говорить о равных, прямых и тайных выборах в органы советской власти и о том, чтобы не только декларировать, но и на деле выполнять нашу новую Конституцию. Если наша партия выйдет из этого испытания достойно, честь ей и хвала. Если она не выдержит, то мы… – он снова помолчал, подошел совсем близко к Берии и сказал, глядя ему прямо в глаза, – то великий советский народ выдвинет из своих рядов новую партию и новых людей, которым доверит власть в Союзе Советских Социалистических Республик. Советских, Лаврентий, а не партийных. Ты меня понял?
Сталин любил Лаврентия и хоть иногда и сердился на него, но это были скорее отеческие выволочки, а не суровый гнев правителя. А вот сейчас Берия почувствовал, что рассердил вождя всерьез, и он даже не понимал почему. Сталин никогда не сердился, если с ним спорили, наоборот, иной раз вызывал, провоцировал на спор, а Лаврентия чаще, чем кого-либо другого. Что же случилось?
– Значит, вы сознательно так решили? – чтобы выиграть время, задал он ненужный вопрос.
– Да, мы ведаем, что творим, – резко ответил Сталин, и глаза снова недобро сверкнули. – Это жестокий экзамен, но мы живем в жестокие времена.
– А те невинные люди, которые будут уничтожены, вас не смущают? – уже иным тоном, гораздо тише, но все же спросил Берия.
– Лес рубят, щепки летят, – так же медленно ответил вождь. – Мы будем тщательно контролировать каждое дело, связанное с кандидатами на партийные посты: как товарищ Ежов, так и Политбюро. Конечно, возможно, за чем-то мы и не уследим. А что вы думаете, товарищ Берия, когда мы будем воевать с Гитлером и нам станут говорить: в этой войне гибнут женщины и дети, давайте прекратим сопротивление… Вы думаете, как нам тогда надо будет поступить? Когда ты, наконец, станешь не директором республики, а политиком, Лаврентий?! Иди и подумай обо всем, что я тебе сказал. Если придумаешь что-нибудь умное, сообщи…
Берия пошел было к дверям, но уже у порога обернулся. Он совсем забыл второй вопрос, ради которого шел сюда.
– Товарищ Сталин… Как умер Серго?
– Ты не знаешь?
– Я знаю то же, что и все. У него отказало сердце. Но это официальное сообщение, а болтают разное… Говорят, что его убили троцкисты, и что он сам троцкист, и еще всякие глупости…
– Я тебе скажу, что было. Когда Серго находился на работе, у него на квартире прошел обыск. На следующий день мы с ним встретились. Потом мы говорили по телефону. О чем мы говорили, я тебе сказать не могу, ты не член Политбюро. Но мы очень поссорились. После этого разговора он покончил с собой. Вот все, что было.
Берия опустил голову и взялся за ручку двери. Естественно, про самоубийство Серго он знал. Но в виновность его все равно не верил…
После февральского пленума начался ад. Берия не боялся выборов: что будет, то будет. Если его не изберут, работа найдется. Может быть, даже отпустят учиться наконец… Впрочем, его собственные позиции оказались непоколебимы, Грузия оценила его труд, и грузины снесли бы с дороги любого, осмелившегося выступить против Берии. Зато что началось по стране! Секретари всех уровней и их конкуренты вышибали друг друга из борьбы в основном с помощью доносов в НКВД. К ним очень быстро присоединились чиновники, ученые, писатели, спешившие таким же образом решить личные и служебные вопросы. То же начиналось и в Грузии. Берия пытался проверять дела, но это оказалось заведомо бессмысленным – впрочем, на этот счет он и не обольщался. Оставалось надеяться, что кадры Грузинского НКВД хотя бы относительно надежны. «Наверху», в пределах видимости центрального аппарата, все было пока прилично, а в каждый райотдел не поедешь. Поэтому он ограничивался участием в разматывании антиправительственного заговора, без которого в традиционно оппозиционной и сепаратистской Грузии, само собой, не обошлось.
Ко всему прибавилась еще одна забота: оказалось, сын плохо умеет держать язык за зубами, обсуждая с товарищами происходящее.
Пришлось раз за разом проводить с ним работу, но мальчишка упорно не желал ничего понимать.
– Папа, ну почему нельзя?
– Пойми, – снова и снова объяснял Лаврентий, – ты ведь сын первого секретаря. И все, что ты скажешь другим людям, даже если это всего лишь твое мнение или твои выдумки, все будут передавать из уст в уста так, словно бы это я сказал. Люди будут говорить: он ведь сын Берия, он знает. А ты ничего не знаешь…
– Но я и не говорю ничего такого, что может тебе повредить, – не сдавался Серго.
– Это тебе так кажется… Возьми за правило: никогда не говори того, чего не знаешь точно.
Нина тоже все больше хмурилась и нервничала. Среди арестованных было немало ее друзей. В научной и творческой среде писали друг на друга доносы с неослабевающим азартом, сводя с их помощью самые разные счеты.
