Покорнейше прошу передать при сем приложенное письмецо достойному отцу Макарию. Если пожелает он узнать мой адрес, то вот он:
Ник<олаю> Васильев<ичу> Гоголю в Москву, в дом Талызина на Никитском булеваре.
С. П. ШЕВЫРЕВУ
<25–26 июля 1851. Москва.>
Убедительно прошу тебя не сказывать никому о прочитанном, ни даже называть мелких сцен и лиц героев. Случились истории. Очень рад, что две последние главы, кроме тебя, никому неизвестны. Ради бога, никому.
Обнимаю тебя. Твой весь.
А. В. и Е. В. ГОГОЛЬ
Москва. Июль <1851>
О суете вы хлопочете, сестры. Никто ничего от вас не требует — так давай самим задавать себе и выдумывать хлопоты! Жених — человек неглупый: просит и молит о том только, чтобы ничего не готовить, так давай самим. Не спорю, что хорошо бы и то и другое, да если нет, так что тут хлопотать? На нет и суда нет. Тут хоть тресни, а из ничего и сваришь ничего. Тут как пусть себе ни досадует сестра Анна (которая любит вперед сочинить план, не спро-сясь с карманом, а потом выходить из себя, когда план не выходит, как ей хочется) — не даст [как не даст] бог возможности, ничего не сделаешь. А мой совет — свадьбу поскорей да и без всяких приглашений и затей: обыкновенный обед в семье, как делается [делается теперь] это и между теми, которые нас гораздо побогаче, — да и всё тут. А какой-нибудь щебетунье-соседке, любящей потолковать о приданом, сказать, что это не всё, что обещал, мол, брат выслать белья и всего из Москвы через месяц — и ни слова больше. Хотел бы очень приехать если не к свадьбе, то через недели две после свадьбы — но плохи мои обстоятельства. [Далее начато: Никак] Не устроил дел своих так, чтобы иметь средства прожить эту зиму в Крыму (] Начато: там нужно будет] проезд не по карману, платить за квартиру и стол тоже не по силам), и поневоле должен остаться в Москве. Последняя зима была здесь для меня очень тяжела. Боюсь, чтобы не проболеть опять, потому что суровый климат действует на меня с каждым годом вредоносней, и не хотелось бы мне очень здесь остаться. Но наше дело — покорность, а не ропот. Сложить руки крестом и говорить: да будет воля твоя, господи! а не сделай так, как я хочу!
Посылаю тебе, сестра Елисавета, просимые тобою евангелие и библию, желаю от всей души заниматься более внутренним духом их, чем наружностью и переплетом. А тебе, сестра Анна, — Лавсаик, золотую книгу, если только ты ее раскусишь и будешь беспрестанно молиться молитвой Ефрема Сирина: «Дух же терпения, смирения, любве даруй мне!» О, если бы тебе хоть сколько-нибудь терпенья и покорности — душа бы твоя сияла, как голубка. Даже и самое лицо светлеет, когда в душе обитает покорность, точно так же, как безобразно свирепеет оно, когда бес нетерпенья колеблет душу. О, настави и вразуми всех нас, боже! Молитесь обо мне: я сильно изнемог и устал от всего.
Любящий ваш брат Николай Г.
Что мне не дадите адреса Владимира Ивановича? Ведь мне ж придется отвечать на письмо.
На обороте: Любезным моим сестрам Анне и Елисавете.
Е. П. РЕПНИНОЙ
Москва. Август<а> 3 <1851>
Соскучился без вестей о вас, добрейшая княгиня Елисавета Петровна. Откликнитесь двумя строчками, где вы, что вы и как вы. Я в Москве и о вас вспоминаю часто. Передайте от меня также душевный поклон княгине и княжне; скажите им и себе и князю, супругу вашему, что я вам всем обязан много за мое минувшее приятное пребыванье в Одессе. Сколько пробуду времени в Москве, не знаю. Куда на зиму и остаюсь ли здесь — тоже покамест мне неизвестно: всё зависит от устроения обстоятельств литературных и всяких. Адрес мой: на Никитском бульваре, в доме Талызина.
Ваш весь всею душою Н. Гоголь.
А. Д. БЛУДОВОЙ
<Лето 1851. Москва.>
Душевно рад; а в какой степени и будет ли удовлетворено ваше нетерпенье — это покуда весть бог. Условие было — сказать во всяком случае всё, что на душе.
Ваш весь Н. Гоголь.
На обороте: Ее сиятельству графине Антонине Дмитриевне Блудовой.
В. Н. ЛЕШКОВУ
<Лето 1851. Москва.>
М<илостивый> г<осударь> В<асилий> Н<иколаевич>!
Узнавши, что в цензуре есть новые запрещения, вследствие которых не только все новые сочинения, но и старые, прежде отпечатан<ные>, подвергаются сызнова строгому пересмотру, я прибегаю к вам с просьбой спасти доселе отпечатанные мои сочинения от уничтожений, от измене<ний>, переправок и пробелов и <дать> возможн<ость> изданья их в том виде, как изданы они д<о> с<их> п<ор>. Образ мыслей моих совершенно известен и государю императору и государю наследнику. В сочинениях моих насмешки <не> над правит<ельством>, но над людьми, злоупотребляющими, употребляющими во зло доверие правительст<ва>, не над постановления<ми>, [зако<нами>] но над злоупотреблениями их. [постановлений] Всё это у недальновидного цензора часто смешивае<тся> [Далее начато: с теми сочинениями, которые имеют восп] в поняти<и> и заставл<яет> е<го> с боязнью смотреть <на> невинную, сколько-нибудь резкую фра<зу>, <как на> вредную [Далее начато: неблаго] и недостойную русского <1 нрзб.>, заставляет смотреть подозрительно <1 нрзб.>. [. Далее начато: Кроме жалости личной за свои сочинень<я>] Я прошу вас об этом уже и потому, что книгопродавцы для своих собственны<х> выгод уже начинают распускать слух, что сочинения мои будут ценз<урой> запрещены, и берут, а люди
