двигался, так и лежит.
Учитель бросил палку в угол и приблизился к лавке.
— Дай мне гусиное перо… — приказал он Ендреку. Тот опешил и, не отвечая, пожал плечами.
— Ну, соломинку, что ли, или трубочку…
— Нет у меня никакой трубочки, — проворчал Ендрек.
Учитель осмотрел Стасека и велел матери встать. Всхлипывая, она покорно отошла на середину горницы и, разинув рот, уставилась на учителя. Старик выдвинул лавку, снял со Стасека мокрую рубашку и с трудом вытянул изо рта его язык.
— Господи Иисусе! Что это он делает… — пробормотала мать.
Слимак время от времени заглядывал со двора в окошко и поскорей отходил, — он был не в силах смотреть на бледное тело сына.
Между тем учитель уложил руки Стасека вдоль бедер, затем поднял их кверху, завел за голову и снова прижал к бедрам. Опять поднял, опять опустил и так поднимал их и опускал без конца, чтобы вызвать у ребенка дыхание. Слимак через окошко следил за его движениями; Ендрек, словно остолбенев, застыл у печки; мать всхлипывала. Наконец, не совладав с собой, она сорвала платок и, схватившись за волосы, стала биться головой о стену, причитая:
— И зачем я тебя народила!.. И зачем ты на свет явился?.. Сыночек мой золотой… Сколько он хворал, мучился, а тут — надо же случиться беде — утонул!.. Только что был в хате… все его видели, и — надо же случиться беде — утонул!.. Господи милостивый, за что ты меня караешь? Подумать только, в глиняной яме, как щенок, потонул ребенок, и хоть бы кто его вытащил, хоть бы кто его спас!
Она опустилась у стены на колени и причитала душераздирающим голосом.
С полчаса бился учитель, пытаясь откачать Стасека. Он поднимал и опускал ему руки, надавливал грудь и слушал, не забьется ли сердце. Но мальчик не подавал признаков жизни. Наконец, убедившись, что ему ничем уже нельзя помочь, старый учитель накрыл останки ребенка рядном, перекрестился, прошептал молитву и вышел из хаты. Вслед за ним молча выскользнул Овчаж.
Во дворе учителя остановил Слимак. Он был точно пьяный.
— Зачем вы пришли сюда? — заговорил он сдавленным голосом. — Мало вам моего горя?.. Убили уже моего сыночка своими песнями; чего вам еще надо?.. Душу его погубить, пока она не улетела на тот свет, или нас, живых, хотите проклясть, чтобы мы тоже сгинули?
— Что вы говорите, Слимак? — вскричал учитель, с ужасом глядя на него.
Слимак, вскинув руки, замотал головой, словно ему нечем было дышать.
— Не сердитесь, пан, — сказал он. — Вы добрый человек, я знаю. Спаси вас господь за все…
И он вдруг поцеловал учителю руку.
— Только вы… ступайте отсюда… Это через вас, немцев, пропал мой Стасек! Первый раз, как околдовали вы Стасека, он только сомлел, а нынче такое напустили на него, что он вовсе утонул.
— Побойся бога! — воскликнул учитель. — Что ты говоришь? Разве мы не такие же христиане, как ты? Или мы не открещиваемся от дьявола и его дел, подобно вам?..
Мужик смотрел ему в лицо безумным взглядом.
— Как же он утонул?
— Может, споткнулся. Кто знает…
— Яма мелкая, воды в ней мало, он бы выскочил… А от ваших песен на него помрачение нашло. Второй уже раз на него нашло… Верно, Овчаж?
Овчаж кивнул головой.
— А не бывало у мальчика судорог? — спросил учитель.
— Нет.
— И никогда он ничем не болел?
— Сроду не болел!
Овчаж покачал головой.
— С самой зимы Стасек хворал, — вдруг произнес он.
— Разве? — спросил Слимак.
— Верно говорю, — продолжал Овчаж. — С самой зимы, как простыл, — еще он тогда целую неделю пролежал, — так с тех пор и хворал. Пробежит, бывало, шагов сто, и уж он устал и сейчас говорит: «Мацек, душит меня!..» А нынче весной взбежал он как-то на гору, когда я пахал, и тут же сомлел… Пришлось мне на реку сходить за водой, чтоб скорей он очнулся. То же самое, когда немцы место себе выбирали для дома, — рассказывал Овчаж, — не от пения их Стасек сомлел, а оттого, что чересчур быстро поднялся на гору и устал…
— Что же ты мне ничего не говорил? — прервал его Слимак.
— Сказывал я хозяйке, а она так и вскинулась на меня: «Что ты, говорит, смыслишь?.. Всю жизнь ходил за скотиной, дурак дураком остался, а туда же: толкует, будто фельдшер…»
— Вот видите, — сказал учитель. — У мальчика, несомненно, было больное сердце, и это погубило его, бедняжку. Куда бы он ни упал — в воду или на землю, — все равно он бы умер, если остановилось сердце. И ни мы, ни наши молитвы христианские в смерти его не повинны.
Слимак внимательно слушал и понемногу приходил в себя.
— Кто его знает, — бормотал он, — может, и правда, помер Стасек своей смертью…
Он постучал в окно и кликнул жену. Через минуту Слимакова показалась на пороге.
— Чего? — спросила она, вытирая глаза, опухшие от слез.
— Ты как же мне ничего не сказала, что Стасек с зимы хворал? Чуть побежит, устанет, запыхается и сейчас сомлеет?
— Ох, хворал, — подтвердила мать, — да ты-то чем бы ему помог?
— Помочь не помог бы, да, стало быть, не миновать ему было помереть?!
Мать тихо заплакала.
— Ох, не миновать, — всхлипывая, проговорила она, — так ли, этак ли, все равно бы он помер. А нынче в грозу чуял он, бедняжка, беду: все бродил по хате сам не свой и ко всем жался… Кабы я взяла это в толк, не выпустила бы его из хаты… В погреб заперла бы его… Так бы и ходила за ним, куда бы он ни ступил…
— Он бы и в хате умер, если бы пришел его час, — заметил учитель.
— Правильно, — вздохнул Слимак, — кого господь призовет, того уж родной отец с матерью не удержат…
Учитель ушел, а опечаленные родители остались с Овчажем во дворе, вздыхая и плача. В душе они уже покорились судьбе и теперь толковали о том, что без воли божьей даже у малого ребенка волос с головы не упадет.
— Зверю лесному и то ничего не сделается без воли божьей, — говорил Слимак. — В иного зайца сколько раз из ружей палят, собаками его травят, а он уходит целехонек, ежели господу богу так вздумается. А пробьет его час, он и в чистом поле пропадет. Самая захудалая дворняга его поймает или пастух камнем угодит ему в башку — и будь здоров!
— Или взять хоть меня, — откликнулся Овчаж. — И воз с дровами меня придавил, и в больницу меня свезли, и работу я не мог найти, а все живу, покуда не пробил мой час. А как придет, спрячься я хоть в алтаре, все равно мне погибать.
— И не только тебе, — прибавил Слимак. — Будь тут хоть какой важный барин, будь хоть какой богач, запрись он хоть в каменном дворце с железными ставнями, а придет его час, не миновать ему помереть. Так вот и Стасек.
— Сыночек ты мой!.. Радость ты моя!.. — заголосила мать.
— Ну, большой радости от него ждать не приходилось, — сказал Слимак. — За скотиной ходить и то ему было невмоготу.
— Ох, невмоготу, — подтвердил Овчаж.
— Да и за плугом он не пошел бы…
— Ох, не пошел бы…
— Мужик он был бы никудышный…
— Именно никудышный. Ни силы у него, ни здоровья.
