своих любимиц; думал и Овчаж, отрывая у своих лошадок охапку сена, чтобы подкинуть ее коровам. Но больше всех, должно быть, думал Слимак: он подолгу простаивал возле закута и вздыхал.
Так надвигалась беда среди общего молчания, которое ненароком нарушил сам Слимак. Однажды ночью он вдруг вскочил и уселся на постели.
— Что ты, Юзек?.. — спросила его жена.
— Ох!.. Приснилось мне, что у нас совсем нету сена и вся скотина передохла.
— Во имя отца и сына… Типун тебе на язык!..
— Нет, не хватит нам сена на пять голов, ничего не поделаешь, — сказал мужик. — Я и так и сяк прикидываю все понапрасну.
— Что же ты будешь делать?
— Кто его знает?
— А может…
— Придется одну продать, — докончил мужик.
Слово было сказано. Дня через два Слимак зайдя в корчму за водкой, намекнул Иоселю насчет коровы; и уже в понедельник к нему явились два мясника из местечка.
Слимакова — та и говорить с ними не захотела, а Магда расплакалась. Пришлось выйти во двор Слимаку.
— Ну, как, хозяин? — начал один из мясников. — Вы хотите продать корову?
— Да кто его знает…
— Это которая? Покажите-ка.
Слимак молчал; тогда отозвался Овчаж:
— Уж ежели продавать, так Лысую…
— Приведите ее, — настаивал мясник.
Мацек пошел в закут и через минуту привел злосчастную корову. Она, казалось, была удивлена, что ее вывели во двор в необычное время.
Мясники осмотрели Лысую и, посовещавшись о чем-то, спросили цену.
— Кто ее знает… — отвечал Слимак.
— Чего тут много толковать? Сами видите, корова старая. Пятнадцать рублей дадим.
Слимак снова умолк, и снова его выручил Овчаж, начав торговаться с мясниками. Евреи божились, тянули и дергали корову во все стороны и, наконец, перессорившись друг с другом, дали восемнадцать рублей. Один накинул веревку на рога, другой хватил ее палкой по спине — и в путь…
Корова, видимо, почуяла кровавую развязку и не хотела двинуться с места. Сначала она повернула к закуту, но мясники потащили ее к воротам; тогда она заревела так жалостно, что Овчаж побледнел, и, наконец, уперлась всеми четырьмя ногами в землю, с тоскою глядя на хозяина выкатившимися от ужаса глазами.
Из хаты донесся плач Магды, хозяйка не решилась даже выглянуть во двор, а Слимаку при виде задыхающейся, загнанной коровы чудилось, будто она шепчет:
«Хозяин, хозяин, гляньте-ка, что со мной делают эти евреи… Уводят меня отсюда, на убой гонят!.. Шесть лет я у вас прожила, и все, что вы хотели, делала вам на совесть. Так теперь вы вступитесь за меня, спасите от погибели!.. Хозяин… Хозяин!..»
Слимак молчал. Поняв, что ее ничто не спасет, корова в последний раз оглянулась на свой закут и побрела за ворота.
Когда она, шлепая по грязи, поплелась по дороге к местечку, за ней потащился и Слимак. Он шел в отдалении, сжимая в кулаке деньги, и думал:
«Стал бы я тебя продавать, кормилица ты наша, благодетельница, кабы не боялся пущей беды?.. Не я виноват в твоей погибели. Господь бог прогневался на нас и одного за другим посылает на смерть».
Время от времени корова, словно не веря самой себе, оглядывалась назад, на свой двор. И Слимак снова шел за ней следом, все еще колеблясь в душе: не отдать ли евреям деньги и не забрать ли скотину? Он спас бы ее, даже доплатил бы, если бы в эту минуту кто-нибудь предложил ему сена на зиму.
На мосту мужик остановился и, опершись на перила, тупо уставился на воду. Ох, неладно что-то у него на хуторе!.. Работы нет, хлеб никто не покупает, летом умер его сын, осенью погибает скотина; что-то принесет зима?
И снова в голове у него промелькнуло:
«Сейчас еще можно воротить беднягу!.. К вечеру уже будет поздно».
Вдруг позади себя он услышал голос старика Хаммера:
— Вы не к нам идете, хозяин?
— Пошел бы я к вам, — сказал Слимак, — кабы вы продали мне сена.
— Тут сено не поможет, — проговорил старик, не вынимая трубки изо рта, — все равно мужику не устоять против колонистов. Продайте мне свою землю: и вам будет лучше и мне…
— Не.
— По сто рублей дам за морг!..
Слимак руками развел от удивления и, покачав головой, сказал:
— Да что вы, пан Хаммер! Бес вас, что ли, попутал? Мне и без того тошно, что по вашей милости пришлось скотину продать, а вы еще хотите, чтоб я все свое добро вам продал! Да я на пороге у себя помру, ежели мне придется уходить из хаты, а коли выйду за ворота, так прямо и везите меня на погост. Для вас, немцев, перебираться с места на место ничего не стоит: такой уж вы бродяжный народ — нынче тут, завтра там. А мужик — он тут осел навек, как камень у дороги. Я здесь каждый уголок на память знаю, любым лазом впотьмах пройду, каждый комок землицы своей рукой перетрогал, а вы говорите: «Продай да уходи на все четыре стороны!» Куда я пойду? Да я за костел заеду и то, как слепой, тычусь, и боязно мне, что все вроде кругом чужое. Гляну на лес — не такой он, как дома; гляну на куст — такого я у нас не видал; земля будто тоже другая, да и солнце у нас всходит и заходит по-иному… А что я буду делать с женой да с парнишкой, если придется мне отсюда уходить? Что я отвечу, если заступят мне дорогу отец с матерью и скажут: «Побойся бога, Юзек, где же мы тебя найдем, коли нас станут допекать на том свете? Дойдет ли твоя молитва до наших могил, когда ты заберешься бог весть куда, на край света?» Что я им скажу, что я скажу Стасеку, который из-за вас тут голову сложил?
Хаммер, слушая его, трясся от гнева так, что чуть было не уронил свою трубку.
— Что ты мне басни рассказываешь! — закричал он. — Мало разве ваших мужиков продали хозяйства, ушли на Волынь и живут там сейчас по-барски? Отец к нему с того света придет! Слыхано ли это? Ты смотри, как бы из-за твоего упрямства тебе самому не погибнуть и меня не сгубить! Из-за тебя сын мой отбился от рук, за землю платить нечем, соседи меня изводят… Ты, что же, думаешь, в твоей дурацкой горе клад зарыт? Я хочу ее купить, потому что это лучшее место для ветряной мельницы. Даю ему по сто рублей — цена небывалая, — а он мне рассказывает, что в другом месте он жить не может!.. Verfluchter!..[11]
— Сердитесь не сердитесь, а я своей земли не продам.
— Нет, продашь! — крикнул Хаммер, грозя ему кулаком. — Но тогда уже я не куплю!.. А ты и года возле нас не проживешь…
Он повернулся и пошел домой.
— И мальчишке своему скажи, чтобы не смел шляться в колонию, — прибавил старик, останавливаясь. — Не для вас я привез сюда учителя.
— Эка важность! Ну, и не будет ходить, раз вы ему воздуха жалеете в хате, — проворчал Слимак.
— Да, для него мне и воздуха жалко, — выходил из себя Хаммер. — Отец дурак, так пусть и сын будет дурак.
Они расстались. Мужик до того обозлился, что даже корову теперь не жалел.
— Пусть ей там глотку перережут, коли так, — бормотал он про себя.
Но, сообразив, что корова ничем не виновата в его ссоре с Хаммером, снова вздохнул.
Из хаты доносились вопли. Это плакала Магда, оттого что хозяйка отказала ей от места. Слимак молча уселся на лавку, а жена продолжала толковать девушке:
— Харчей-то у нас хватит — это что говорить, но где я для тебя денег возьму на жалованье да на подарки? Ты сама посуди: девка ты взрослая, на новый год тебе надо прибавить жалованья, а нам не то что
