минуты ее прихода образы Овчажа и сиротки сразу побледнели в его воображении. Зато еще назойливее стали мысли о немцах и связанных с ними бедах.
— Стасек — раз, — бормотал мужик. — Корова — два… Лошади — четыре… Овчаж с ребенком — вот уже шесть. Магда — семь… Ендрек — восемь… Бурек да баба — десять… Столько народу!.. А ведь ни один немец меня и пальцем не тронул… Нет, видать, все мы тут пропадем…
Он снова и снова считал, чувствуя, как голову ему сжимает железный обруч. Это был сон, тяжелый сон, обычно сопутствующий глухой боли. Ему мерещилось, что он раздваивается, делаясь сразу двумя людьми. Один был он сам, Юзек Слимак, что сидит в боковушке, у ног жены, а другой — Мацек Овчаж, но не тот, замерзший, а совсем новый Овчаж, который вон стоит за окном боковушки в палисаднике, где летом растут подсолнухи. Этот новый Овчаж ничуть не походил на старого, он был мрачный и мстительный. «Ты что же думаешь, — хмурясь, говорил он за окном, — я так и прощу тебе свою обиду? Не то, что я замерз, замерзнуть можно и спьяна, а то, что ты выгнал меня на улицу, как собаку. Сам посуди, что бы ты сказал, кабы тебя так избили — ни за что ни про что? Кабы тебя так выгнали на мороз, больного, без корки хлеба? Столько лет я на тебя работал, и ты меня не пожалел… А сиротка-то чем провинилась, ее ты за что погубил?.. Нечего голову прятать, ты не отворачивайся, а скажи, что мне теперь с тобой сделать за твою подлость? Говори, говори: небось понимаешь, что такое дело не сойдет тебе с рук, тут тебе и господь бог не поможет…»
«Ох, горе мне, ну, что я ему скажу? — думал Слимак, обливаясь потом. — Правильно он говорит, что я прохвост. Пусть уж лучше сам он придумает, как мне отплатить; может, он тогда скорей смилуется и не будет мучить меня после смерти…»
В эту минуту больная зашевелилась на кровати, и Слимак очнулся. Он открыл глаза, и тут же снова их закрыл. В окно боковушки падал яркий розовый свет, на стеклах искрился узорчатый иней.
«Неужто светает?» — удивился мужик и машинально поднялся с кровати.
Но по тому, как колебалось розовое сияние, он сразу понял, что это не рассвет.
— Пожар, что ли? — пробормотал он, вдыхая запах дыма и чувствуя, что угорел.
Он выглянул в горницу: Зоськи на лавке не было.
— Так я и знал!.. — вскрикнул мужик и опрометью бросился во двор…
Теперь он совсем очнулся.
Действительно, горела его хата. Пылала часть крыши, выходившая на большую дорогу. Под толстым слоем снега, застилавшего кровлю, огонь медленно разгорался. Сейчас еще можно было его потушить, но Слимак об этом и не думал.
Он вернулся в боковушку и принялся расталкивать жену:
— Вставай, Ягна, вставай!.. Хата горит!..
— Отстань от меня!.. — в полузабытьи отвечала женщина, закрывая голову тулупом.
Слимак схватил ее на руки и, спотыкаясь о пороги, вынес вместе с тулупом в сарай. Потом сгреб ее одежду и постель, вышиб дверь в клеть и вытащил сундук, где лежали деньги; наконец, выломал окно и стал выбрасывать во двор зипуны, тулупы, табуретки, мешочки с крупой и кухонную посуду. Он замучился, поранил руки, вспотел, но стойко держался, зная, с каким борется врагом.
Между тем занялась уже вся крыша, и сквозь щели на потолке в горницу проникли дым и огонь. Тогда только Слимак вышел на освещенный двор, волоча за собой лавку. Перетащив ее в сарай, он хотел еще раз вернуться — за столом. Но взглянул на ригу — и обомлел. Изнутри вырывались языки пламени, лизавшие снег на крыше. Перед ригой стояла Зоська и, грозя кулаками, кричала во все горло:
— Вот вам, Слимак, спасибо за дочку!.. Теперь и вы пропадете, как она!..
Зоська бегом бросилась к оврагам, взобралась на холм и в зареве пожара принялась приплясывать, хлопая в ладоши.
— Горит!.. — выкрикивала она. — Горит!.. Горит!..
Слимак закружился на месте, как подстреленный зверь. Потом отяжелевшим шагом прошел в сарай, сел на колоду и закрыл руками лицо. Он и не думал спасаться от огня, видя в нем кару господню за смерть Овчажа и сиротки.
— Все мы тут пропадем! — бормотал он.
Оба строения уже пылали, как огненные столбы; несмотря на мороз, в сарае становилось жарко и во дворе уже начал подтаивать снег, когда из колонии Хаммера донеслись крики и конский топот. Это немцы спешили на помощь.
Через минуту во дворе засуетились батраки, бабы и дети с ведрами и баграми; прикатили даже ручной насос и, построившись в две шеренги, принялись под командой Фрица Хаммера разбирать стены и заливать пожар. Они шли в огонь, словно в пляс, смеясь и обгоняя друг друга; мужчины — кто посмелей — полезли с топорами на ригу, местами еще не охваченную пламенем; бабы и дети носили воду с реки.
На холме снова показалась Зоська.
— Все равно пропадете, хоть и помогут вам немцы!.. — кричала она Слимаку, грозя кулаком.
— Кто это?.. Что такое?.. Держи ее!.. — загудели колонисты.
Двое из них взбежали на холм, но Зоська уже скрылась в оврагах.
Фриц Хаммер подошел к Слимаку.
— Подожгли у вас? — спросил он.
— Подожгли, — ответил мужик.
— Эта вот? — И Фриц показал рукой на холм.
— Она самая.
— Ну, не лучше ли было продать нам землю?.. — помолчав, сказал Фриц.
Мужик понурил голову, но ничего не ответил.
Несмотря на принятые меры, рига сгорела; часть хаты все же удалось отстоять. Одни колонисты еще заливали водой пожарище, другие окружили Слимака и его больную жену.
— Куда же вы теперь денетесь? — снова заговорил Фриц.
— Будем жить в конюшне, — ответил мужик.
Немки зашептались между собой о том, чтобы взять их на ферму, но колонисты качали головами и говорили, что болезнь Слимаковой может оказаться заразной. Фриц поспешил присоединиться к их мнению и приказал перенести больную в конюшню.
— Мы вам пришлем, — сказал Фриц, — все, что нужно, а там видно будет…
— Спаси вас господь, — ответил Слимак, кланяясь ему в ноги.
Колонисты начали расходиться. Одну из баб Фриц оставил подле больной, велел кому-то из батраков привезти соломы для погорельцев, а Герману шепнул, чтобы он немедленно ехал в Волю, к мельнику Кнапу.
— Сегодня, видно, заключим с ним сделку, — сказал он Герману. — Давно пора!..
— Если б не это, — Герман мотнул головой, показывая на пепелище, — нам бы не продержаться до весны.
Фриц выругался. Однако со Слимаком он простился дружелюбно и, заметив, что жена его плоха, посоветовал вызвать фельдшера. Наклонившись над больной, он сказал:
— Она совсем без памяти…
Вдруг Слимакова, не открывая глаз, неожиданно твердо проговорила:
— Ага… без памяти… без памяти!..
Фриц отшатнулся, видимо смутившись, но тотчас шепнул:
— Бредит!.. У нее жар…
Пожав руку Слимаку, он отправился вслед за остальными в колонию.
Был уже день, когда из колонии привезли солому, каравай хлеба и бутылку молока, а Слимак все еще расхаживал по двору, где стлался едкий дым пожарища. Бессильно повисшие руки его сплелись в отчаянии, а он все ходил, смотрел, упиваясь горечью страдания. Вот под навесом валяются табуретка и лавка. Сколько им лет!.. Он сиживал на них еще ребенком и не раз ножиком вырезал на них какие-то метки и крестики… Да, эти самые… А вот сундук… ключ еще торчит в замке. Мужик отомкнул его, достал маленький мешочек с серебром, потом мешочек побольше с бумажными деньгами и спрятал их в углу конюшни, под сухим навозом. Покончив с этим делом, он снова впал в апатию и снова стал бродить по двору. Вот в куче пепла дымятся почерневшие бревна. Тут была рига, урожай целого года! Рядом лежит Бурек; его уже
