«Если немецкому народу придется уступить в схватке с врагом, это будет означать, что он оказался чересчур слабым. ...в таком случае ему суждено погибнуть».
Напряжение тяжелых военных лет заметно подорвало здоровье фюрера. Почти на всех, кто видел его в конце 1944 – начале 1945 гг., он производил впечатление физического и психического инвалида. В сентябре 1944 года Гитлеру пришлось провести несколько дней в постели. В ноябре, когда захлебнулось наступление противника на Восточном и Западном фронтах, он почувствовал себя значительно лучше. В 1945 же году каждый день приносил катастрофические известия с обоих фронтов, и вспышки его гнева приобрели откровенно истерический характер. Генерал Гудериан описывает одну из таких сцен:
«Он стоял передо мной со сжатыми и поднятыми вверх кулаками, со щеками, пылающими от гнева, весь дрожащий. Его всего переполняла ярость, он забыл о всяком самоконтроле... глаза же, казалось, вот- вот выскочат из орбит, набухшие вены выпирали из висков».
Пребывая в сокрушенном физически и духовном состоянии, Гитлер отдает один из важнейших приказов в своей жизни. В конце марта 1945 г. русские войска и их западные союзники стали продвигаться навстречу друг другу, намереваясь встретиться в самом центре Германии. В эти дни, для того, чтобы врагу ничего не досталось, он отдает приказ о разрушении не только индустриальных точек, но и запасов продовольствия и одежды. «Все должно быть разрушено...» Если ему суждено погибнуть, то такая же судьба постигнет и весь немецкий народ.
Альберт Шпеер был одним из немногих официальных лиц Третьего Рейха, осмелившихся противодействовать безумному диктатору. Он сказал ему, что никому не дано права уничтожать германский народ.
– Мы должны сделать все возможное, – настаивал Шпеер, – чтобы поддержать хотя бы в самом примитивном виде основу для существования нации.
Но Гитлер, если судить, по крайней мере, по словам того же министра вооружений, больше не интересовался судьбами народа, в безграничной любви к которому клялся бесчисленное множество раз раньше. На Нюрнбергском процессе Шпеер приписывал ему следующее высказывание: «Если война проиграна, народ также должен погибнуть. Такая судьба неизбежна... Нет никакой необходимости заботиться о поддержании примитивного существования. Скорее наоборот, будет лучше разрушить все, ибо эта нация оказалась слабой. Будущее же принадлежит полностью сильнейшей восточной нации (Россия). Кроме того, после сражений в живых остались лишь неполноценные существа. Лучшие люди были убиты.»
Если Гитлер действительно думал подобным образом, то он хотел, чтобы после войны Германия осталась навсегда в руинах. Однако, как известно, в тот критический момент Шпеер и некоторые другие высокопоставленные деятели Третьего Рейха отказались повиноваться фюреру. К тому же, вражеские войска продвигались настолько быстро, что даже фанатичные нацисты, продолжавшие быть верными диктатору, не имели достаточно времени для осуществления разрушительных операций.
1 апреля 1945 г. американские войска заняли Рур, окружив там двадцать одну немецкую дивизию. 11 апреля они уже вышли на Эльбу около Магдебурга, всего в 50 километрах от германской столицы.
16 апреля русские армии под командованием Жукова перешли Одер и устремились к Берлину. Они достигли его предместий 21 апреля.
Дни Гитлера были сочтены.
Последние дни Адольфа Гитлера
Свой день рождения, 20 апреля 1945 г., фюрер намеревался провести в Бертесгадене. Именно оттуда, с альпийских вершин, хотелось ему руководить последней битвой за спасение Третьего Рейха. Однако он замешкался, и пока его одолевали различные сомнения, стало уже невозможным выбраться из железных тисков окружения.
Ева Браун, самоотверженно преданная Гитлеру на протяжение 30 лет, прибыла в Берлин 15 апреля, чтобы разделить с ним его судьбу. Надо сказать, что они не слишком часто встречались в течение пяти лет войны. Гитлер систематически отказывал ей в посещении разных штаб-квартир, в которых он, в основном, обитал все это время. Она же почти безвыездно жила на вилле в Бертесгадене.
Шофер фюрера Эрик Кемпка писал о Еве Браун:
«Она была самой несчастной женщиной во всей Германии. В ожидании Гитлера она провела большую часть своей жизни».
20 апреля, его день рождения, прошел довольно спокойно, несмотря на то что с фронта продолжали поступать плохие новости. С поздравлением явились многие из старых соратников. Среди них были: Геринг, Геббельс, Гиммлер, Риббентроп, адмирал Карл Дениц, генералы Кейтель и Йодль...
Во время празднования дня рождения, прошедшего в бомбоубежище, Гитлер поразил собравшихся странной и ничем не объяснимой уверенностью в конечном успехе. «Русские, находящиеся у ворот города, – говорил он, – непременно будут отброшены и... уберутся восвояси.»
На следующий день фюрер отдал приказ о контрнаступлении в южных предместьях Берлина. «Каждого, кто осмелится ослушаться меня, – угрожал он, сам находясь на волосок от гибели, – ждет неизбежная смертная казнь...»
Весь следующий день Гитлер лихорадочно ждал сообщений с фронта. Это ожидание, совершенно бессмысленное, еще раз наглядно демонстрирует потерю им всякого контакта с реальной действительностью. Разумеется, никакой контратаки не было: никто из военных и не думал уже о приказах того, кто окончательно погружался в мир собственного больного воображения.
В три часа дня 22 апреля в подземном бункере рейхсканцелярии, куда переместилась штаб-квартира, состоялось заседание высших военных чинов. Гитлер упорно вопрошал о результатах приказанного им контрнаступления. Никто из генералов, естественно, не мог ничего сказать ему об этом, зато у них были другие новости: русские танки на севере прорвали оборону и уже вошли в пределы самого Берлина.
Услышав сие сообщение, Гитлер, как вспоминают оставшиеся в живых свидетели, полностью утратил даже намек на самоконтроль. Он пришел в бешеную ярость и начал истошно орать на всех присутствовавших. «Это конец, – вопил он, сотрясаясь от гнева, – кругом изменники, лжецы и трусы. Все предали меня...» Когда же, отбушевав, нацистский диктатор пришел в себя, он замолк на несколько минут, а затем объявил, что останется в Берлине до конца. После чего был вызван секретарь, которому Гитлер продиктовал краткое заявление для прочтения по радио. Фюрер, – отмечалось в этом заявлении, – останется в столице, чтобы защищать ее до последней капли крови.
В тот же вечер он приказал генералам Кейтелю и Йодлю, своим самым верным людям в армии, покинуть город и направиться на юг, чтобы принять на себя командование остатками германских вооруженных сил. Однако исход войны уже не вызывал сомнений и у него самого. Он отлично знал, что русские и американцы неумолимо движутся по направлению к Эльбе, где, встретившись, они разрежут Германию надвое и изолируют его в Берлине.
Высокопоставленный эсэсовский офицер Готтлоб Бергер видел фюрера в тот грозный, штормовой вечер 22 апреля. Позже он рассказывал, что Гитлер выглядел «сломленным, конченым человеком». Когда Бергер принялся превозносить его за то, что он остался в Берлине, Гитлер в ответ закричал: «Все обманывали меня, никто не говорил мне правды!» «Он продолжал и продолжал, все выше поднимая голос, – вспоминал Бергер. – Его лицо стало бурокрасным, и я думал, что его может хватить удар в любую секунду.»
В поздний час того же вечера 22 апреля генерал Эккарт Кристиан в телефонном разговоре из бункера сообщал: «Конец. Гитлер сокрушен!»
На следующий день рейхсмаршал Геринг нанес еще один удар сломленному фюреру. Геринг, как Гиммлер и Риббентроп, исчезли из Берлина в ночь дня рождения Гитлера: никто из них не хотел быть захваченным русскими. Геринг отправился в Бертесгаден. Оттуда 23 апреля он послал фюреру радиограмму, в которой, указывая на то, что вождь оказался отрезанным в столице, предлагал взять на себя функции
