– Я что ж…
– Собирайся, едем на море. Захвати в ресторане чего-нибудь. Там, на бережку поклюю… Морской ветерок, чайки, чайки… Бегом, я сказал!
Через три с небольшим часа Чичиков, освеженный, с румянцем на щечках входил в кабинет директрисы. Та, казалось, забыла о вчерашнем флирте и держалась с подчеркнутым достоинством. Чичикова, впрочем, эти оттенки совсем не интересовали. Он даже не поздоровался, а начал беседу вопросом:
– Готово?
– Добрый день, Сергей Павлович. Вот ваше ревю. Заметьте, я его даже не смотрела.
Чичиков принял папку.
– Прекрасно. Что ж, Ядвига Романовна, обе стороны, так сказать, выполнили свою часть договора, засим откланиваюсь.
– Ну ты и прохиндей, – бросила ему вслед директриса, на что Чичиков даже ухом не повел.
Впрочем, выйдя из кабинета, он довольно ухмыльнулся, вынул из папки несколько газетных вырезок и исписанных аккуратным почерком листов, наскоро просмотрел.
– «Мы-ышка». – С тем же довольством протянул он и, возвратив бумаги обратно, поспешил из библиотеки.
Удобно расположившись за журнальным столиком в гостиной и отослав Бычка – «можешь пить, но чтоб к ночи был как стеклышко», – он раскрыл папку и выложил на столик пухлую пачку бумаги. Латинской единицей были помечены все выписки и вырезки, которые относились к истории с городской тюрьмой. Чичиков углубился в изучение.
История эта началась давно, когда точно – сказать возможности не представляется. А известность тюрьма обрела после скандальной статьи в «Столичных Ведомостях». Статья называлась «Мертвые души в тюрьме города Н.» Оказалось, в городской тюрьме и смертность подозрительно высокая, и обращение с покойниками, вернее, с их личными делами, весьма странное. Мертвых заключенных как бы понарошку, на бумаге оставляли в живых, продолжали содержать на довольствии и даже освобождали, о чем составлялись исчерпывающие записи. Удивительно также, что родственники некоторых из них иногда получали письма с просьбами передать посылочку с чаем, табаком, едой и прочими нехитрыми тюремными радостями. Адресаты же давно покоились на кладбище, в казенном, пронумерованном захоронении.
Естественно, возникли нехорошие слухи, что заключенных и подследственных умерщвляли инъекциями, имитировали самоубийства, больным отказывали в помощи, впрочем, ничего такого доказать не удалось.
История вызвала немалый шум, приезжали телевизионщики, местная пресса тоже не осталась в стороне. Начальника тюрьмы сняли с должности, отдали под суд за злоупотребления и вскоре взяли на его место Григория Харлампиевича Кирияджи, до того занимавшего должность военкома в одном из районных военкоматов города К., той же Н-ской губернии. Не то чтобы Григорий Харлампиевич не брал взяток и не воровал – делал он это, конечно, но знал меру. Просто в городе К. сменилось руководство, и новый городской военком решил везде расставить своих людей. Григорий Харлампиевич, будучи далеко не глупцом, сообразил, что к чему, упираться не стал, лег в больницу, оформил на всякий случай инвалидность и, не дожидаясь, когда ему прямым текстом скажут, мол, уходи сам, пока не подставили, написал необходимый рапорт.
Помыкавшись без руководящего кресла, он решил принять должность начальника Н-ской тюрьмы. Хоть и понимал, что в свете «мертвяцкого» скандала берут его лишь потому, что никто из н-ских руководителей не зарится на такой черствый пирог. «Ничего, – положил он, – два-три года посижу, перекантуюсь, наведу связи, а там увидим, кто кого. Кирияджи еще не все сказал в этой жизни». Не знал честолюбивый грек, в какую халепу вляпался.
Приняв дела, Григорий Харлампиевич обнаружил прелюбопытный факт. Естественная смертность в тюрьме сохранялась такой же, что и при скандальном предшественнике, разве что стала на самый чуток поменьше. Кирияджи сделалось не по себе, он даже не мог уснуть две ночи кряду, притом, что употребил немало своего любимого красного вина.
К слову сказать, красное вино было его второй большой слабостью. Первой же были книги. Библиотека Кирияджи слыла одной из лучших в губернии, а сам Харлампиевич полагал себя человеком просвещенным, то есть широких взглядов, эдаким изнывающим от повседневного окружения «человеком инакомыслящим». Читал он преимущественно по утрам – привычка, выработанная за долгие годы, – вставал в пять утра, два часа читал и лишь потом собирался на службу. Кстати, прежнее, смещенное руководство города К., ценя его образованность, часто поручало ему готовить речи по разным поводам.
Итак, измученный бессонницей и нервами, постоянно имея перед глазами призрак посаженного-таки к тому времени предшественника, Кирияджи устроил внутреннее расследование. А расследовать, как оказалось, было, собственно, нечего. Первый же прижатый им к стенке, старший контролер Ковбасенко, сообщил, что причина небывалого мора всем известна и проста как пятак.
– Так в камере номер семьдесят шесть больше недели не живут, – спокойно выслушав причитающуюся ему долю крика и матюгов, сказал Ковбасенко.
– В каком смысле, мать твою, больше недели? – Кирияджи надеялся услышать, что, мол, через неделю переводят в другую камеру.
– Копытятся, – так же спокойно ответил старший контролер. – Открывается туберкулез, раз-два и на кладбище. Бывает, что и рак, но тоже очень быстро. Ну а уж если инфаркт, то труп к утру уже холодный.
– Почему не принимали меры?
Ковбасенко почесал затылок:
– Так ведь эта…
– Отвечай, мать твою!
Кирияджи добавил еще много нелестного, пока, наконец, не почувствовал, что интерес начинает перевешивать гнев. Он умолк, отер платком вспотевшее лицо и шею и буркнул:
– Докладывай все. Почему я должен клещами из тебя тянуть?
– Так все ж знают, товарищ подполковник. Все ж люди. К примеру, урка поперек горла корешам стал. Туда его. Или залупился кто на коридорного. Или куму стучать не хочет. Так туда его. А бывало, при прежнем, ненужный свидетель… Ну, вы понимаете. Тут мы этого не касались. Это сам прежний распоряжался.
– Да что ж это за камера такая, мать твою?
– Так отож… Камера как камера, в прошлом годе плановый ремонт делали. Подшпаклевали, подкрасили, матрацы новые. Все равно мрут.
– А другие помещения, что?
– Так ить… ничего. Сами удивляемся.
– Ну-ка, пойдем туда. Сам погляжу, чтой-то за причиндалы.
Странная камера размещалась на втором этаже тюремного корпуса. Контролер глянул в глазок, доложил:
– Можно.
И залязгал засовом замка.
Кирияджи в большой задумчивости вступил под своды семьдесят шестой.
– Встать! – негромко распорядился у него из-за спины контролер. И добавил для Кирияджи: – Да они тут тихие.
В камере на восемь человек находились четверо. На приказ контролера они и ухом не повели: двое спали на нижних койках, а двое играли в карты на верхних, поближе к забранному «намордником» окну. Впрочем, один из этих двоих сказал, лениво тасуя колоду, другому:
– Гляди, начальство пожаловало…
В ответ тот широко и громко зевнул, аж зубы клацнули, и сказал:
– Хорош трындеть, сдавай уже.
Кирияджи хмыкнул, пробормотал сквозь зубы: «Дисциплинка…», и обратился к заключенным вполне официально:
– Жалобы имеются?
