грохнул оглушительный взрыв.
— В шахту ударило! В шахту «Проспер»!
На шахте, недалеко от канала, взметнулось пламя, яркое и быстрое, его словно включили поворотом рубильника. Громадный белый столб пара, вырвавшись из лопнувших труб машинного отделения, с ревом взлетел к небу, и тут же бушевавший вокруг пожар окрасил его в кроваво-красные тона.
Воздух сотрясался от адского грохота, земля непрестанно вздрагивала от взрывов, пар шипел однообразно, нестерпимо, яростно. Оглушительный его гул перекрывал даже рев самолетов, наводя ужас на чехов, скорчившихся в углу гаража. Они что-то кричали друг другу, но слов не было слышно.
Уткнувшись лицом в землю, Гонзик думал о том, что, если бомба упадет где-нибудь поблизости от их двора, со стороны открытых ворот, воздушная волна сметет обе автомашины, как игрушки, и швырнет их прямо на распластавшихся на полу людей.
Ладя лежал у самых ворот и напряженно соображал, нельзя ли перебежать по длинному двору к школе и укрыться там в бомбоубежище. Олин впился зубами в одеяло и зажмурился, конвульсивно сжимая в руке противогаз, словно эта прохладная резиновая игрушка была сейчас его единственной защитой. Кованда лежал на боку, поджав ноги, и пытался зажечь недокуренную сигарету. Он чиркал, наверное, уже двадцатую спичку, но в резких колебаниях воздуха они гасли, прежде чем он успевал прикурить.
В большой огород, находившийся за шоссе, напротив школы, упала крупная бомба. Она взметнула груду земли, осыпала ею гараж, пространство вокруг него и за ним. Глаза, уши, воротники парней засыпало сырой липкой землей, она набилась даже в рот и в рукава. На тротуар перед школой упал контейнер с фосфором, от его огненных брызг загорелись стены. По всей улице пылали крыши домов, а самолеты исступленно носились над городом, сбрасывая бомбы на угольные шахты за каналом; пар, бивший из трубопровода, приобрел еще более багровый оттенок…
Ребята потеряли ощущение времени. Лица их горели от возбуждения, руки пылали, как в лихорадке. Дым подползал к ним, душил, ел глаза. Все исчезало вокруг — лишь изредка сквозь серую пелену прорывалось пламя, придававшее ей кровавый цвет.
Припав к земле, Гонзик и его товарищи прерывисто дышали, сжав зубами углы грязных одеял. Штукатурка сыпалась им на каски, парни поднимались, шатаясь, шли к воротам взглянуть на новые пожары и снова припадали к земле, как только над крышами появлялась тень крыльев и снова грохотал взрыв. Орудия уже почти онемели, прожекторы ослепли, и самолеты беспрепятственно носились над городом, посылая в горящую пучину все новые тонны бомб.
Самолеты улетели без десяти два — бомбежка длилась пятьдесят минут.
Пятьдесят минут!
Человек может проспать или пробездельничать эти пятьдесят минут и не подумать о том, какими нескончаемыми они кажутся нам порой. Он может провести их в безмолвном восхищении, созерцая красоту нашего мира, которая во всем своем разнообразии, пестроте и прелести воплотилась в одном из его уголков.
Понаблюдайте за жизнью большого муравейника…
Склонитесь над росистым цветком белой лилии, из которого пчелка извлекает прозрачную жемчужину меда…
Помечтайте на рассвете перед самым восходом солнца и замрите, в восхищении, пока над горизонтом не появится алый диск…
Поднимите взгляд к куполу небосвода, по которому медленно плывет тяжелая туча…
Взгляните на серебристую струйку воды, которая по каплям набирает силу для разбега…
Выждите момент, когда раскрывается благоуханный бутон розы… Или когда из артерий надрубленного дерева закапает целительный сок…
Проведите несколько минут около яйца, из которого уже пробивается жизнь, — вот она стучит желтым клювиком и отважно взмахивает слабыми крылышками…
Прислушайтесь к шелесту ветра, пролетевшего вдалеке; он тронул струны арфы и донес к вам аромат женских волос…
И тогда каждая минута покажется вам мгновением и вы утратите ощущение времени: оно растает в красочной дымке, которая существует где-то вне времени и пространства.
А вот минута исступленного страха за жизнь, минута, до предела насыщенная отчаяньем и боязнью, минута, когда стремительно нарастает опасность, наполняя все ваше существо чувством слабости, безнадежности и бессильной тоски, — такая минута длится дольше, чем иная жизнь, мирно текущая по привычному руслу. В такую минуту можно состариться телом и душой на сто лет.
А в налете было пятьдесят таких минут!
Парни выбежали на улицу. Под ногами хрустело стекло, около домов валялись груды штукатурки. У школы не стояло ни одного часового: и чехи и солдаты прятались в темном подвале. Мирек посветил туда своим фонариком, и в его луче все увидели на полу Руду, Феру и Богоуша. Они держали Вильду Ремеша, а тот, стиснув кулаки, с пеной у рта, боролся с ними, неистово колотясь в нервном припадке. Долговязый Трояк стоял в углу на коленях, бился лбом о стену и громко и жалобно молился.
— Кончилось! — крикнул с лестницы Кованда. — Они улетели. А мы живы, ребята!
На улице уже начиналась обычная суета. Сначала несмело вылезли обитатели ближайших домов. Потом из бомбоубежища выскочили потные, перепуганные люди, таща чемоданы, коляски с детьми, рюкзаки, свертки, портфели, корзинки. Многие из них, добежав до дома, который они покинули час назад, нашли лишь пылающие развалины. Из подвальных окон выбивались языки пламени. Крыши проваливались, потолки рушились, искры метались в воздухе, оставляя следы на одежде и на коже людей.
Наконец осмелели и чехи; они вышли из подвала на улицу и ошеломленно смотрели на горящие дома и на небо в отблесках пожаров. Рыжий Нитрибит принес откуда-то сотню сигарет и стал раздавать их стоявшим поблизости чехам; буфетчик Шварц, ревматический ефрейтор из Гессена, открыв буфет, выволок на улицу бочки с пивом и содовой водой и настойчиво просил всех утолить жажду. Грубый Гиль слезливо сморкался в большой синий платок. Санитар Бекерле, юнец со вставным глазом, по-братски обнимал Олина и Руду. Бент стоял, опираясь о стену, и дрожащими руками вытирал свою лысую голову (фуражку он потерял). Капитан Кизер заикался больше обычного и, подергивая плечами, с радостным видом переходил от одного подчиненного к другому.
В этой радостной суматохе Ладя Плугарж украл из незапертого буфета две бутылки красного вина, а еще одну распил на месте, спрятавшись под пивной стойкой. Никем не замеченный, он выбрался на улицу, спрятав украденные бутылки за пазухой, — и тут же наткнулся на Карела и Кованду.
— Пойдемте разопьем! — бормотал он, хватаясь то за одного, то за другого. — Пойдемте выпьем, раз уж мы остались живы… раз уцелели. Команда гаража — за мной!
И он решительно направился по улице к каналу.
Повсюду суетились люди, подобно муравьям из растоптанного муравейника. Одни тащили свой скарб, коляски и тележки, выносили из домов уцелевшую мебель, картины, стулья, ночные столики, кровати, радиоприемники, швейные машины, перины, одеяла, чемоданы, всякие пустяки вроде шляпы, трубы от печурки, ночного горшка, лампы, вешалки. Другие апатично стояли, засунув руки в карманы, и блестящими глазами глядели на пожар. Чехи охотно помогали спасать скромное имущество знакомых соседей и даже без приказа бежали туда, где требовалась помощь. А внезапно подобревшие немцы словно забыли о своих обязанностях.
Но умиление и благодарность судьбе у немецких солдат скоро улетучились. Они снова принялись командовать, покрикивать, распоряжаться. И тогда чешская рота вдруг словно растаяла, никого из них не оказалось поблизости, некого стало организовывать и подгонять.
Восемь ребят, охранявших гараж, побежали к каналу, где стояла тяжелая зенитная батарея. Небо, растерзанное и окровавленное за ночь, прояснилось, нежные краски солнца, лежащего где-то глубоко за горизонтом, залечили кровавые раны, нанесенные ночи, и она вновь стала холодной, тихой, спокойной и уже приняла сероватый оттенок.
Шахта «Проспер» горела высоким, ярким пламенем, огонь охватил административные здания, штабеля крепежного леса и большое машинное отделение, из которого все еще вырывались клубы пара. Орудия на лужайке перед шахтой были вдавлены в землю и чудовищно искорежены, вся лужайка изрыта воронками, на дне которых поблескивали грязные лужи. Орудийная прислуга в основном была перебита. На
