пастью пожирая ребристые торсы домов, и десятки пожарных машин беспрестанно выкачивали воду из нижних этажей бомбоубежища и лили ее на пылающее, гудящее пламя. С соседних улиц на площадь непрерывно сбегались люди и останавливались, застывали перед рядами трупов, образуя неподвижную, безмолвную живую стену.
Потом примчались полицейские автомашины. Люди в горбатых касках и в форме протекторатной полиции разогнали толпу.
Гонзик направился в Дельвиг. Он шел пошатываясь, словно пьяный.
— Кетэ, Кетэ! — звучало в его потрясенной душе. Есть ли сердце и совесть, любовь к ближнему и уважение к жизни у тех, кто начал эту смертоубийственную войну, кто полон ненависти к красоте и совершенству, ко всему, что можно назвать прекрасным в нашем живом мире? Где же бог, к которому сейчас многие обращают свои мольбы, как к единственному спасителю? Сможем ли мы — свидетели страданий, стоявшие в тысячеголовой толпе и своими глазами увидевшие ни в чем не повинных, погибших детей, — забыть о пережитом? Возможно ли уничтожить пропасть между людьми, пропасть, которую все больше углубляют слепота и фанатизм, взаимные ошибки, взаимная жестокость?
В этот момент Гонзику казалось, что все в мире тщетно и бесцельно, что жизнь человека, сложная, богатая, бесценная человеческая жизнь, ничего не стоит, что благородство, чистота души, любовь утратили всякую ценность.
Но ему тотчас стало стыдно этих мыслей, и он упрекнул себя за то, что трусливо поддался отчаянию и упадку духа.
— Кетэ! — растроганно твердил он. — Как же я мог забыть о тебе сейчас? Как мог я сомневаться в силе любви, когда на моих губах вкус твоих поцелуев? Как мог я позабыть о силе нежности, красоты и ласки, если я полон тобой, как улей медовыми сотами. Разве имело бы смысл жить, если бы жизнь заранее была обречена на тщету и погибель? К чему тогда были бы музыка, любовь, искусство? Как я мог забыть обо всем этом и о тебе? О, прости меня, Кетэ!
В казарме дежурил Гиль. Стуча сапогами, он прохаживался по тротуару перед школой и курил. Когда Гонзик подошел к двери, ефрейтор направил луч фонарика ему в лицо. Гонзик зажмурился и прикрыл глаза рукой.
— Стать смирно! — рявкнул ефрейтор, все еще светя ему в лицо. — Увольнительная есть? Предъявите!
Гонзик стоял перед ним, опустив руки по швам и крепко зажмурив глаза. Все пережитое за этот вечер непосильным бременем легло на его плечи. Он едва держался на ногах, а ослепительный луч причинял глазам нестерпимую боль.
— Увольнительная у меня есть, — устало ответил он. — До полуночи. Я хотел вернуться во время, но…
— Стоять прямо! — злобно крикнул Гиль, и его голос далеко разнесся по тихой улице. — Вы шатаетесь, видно пьяны!
Гонзик призвал все свои силы, чтобы сдержаться. Ему вдруг мучительно захотелось остаться наедине со своими безрадостными мыслями, там, в комнате, среди спящих товарищей. В глаза бил яркий луч фонарика, и Гонзик чувствовал себя таким слабым, что в самом деле пошатывался.
— Прошу завтра утром отвести меня к командиру роты, — прошептал он. — А сейчас пустите меня в комнату, я страшно устал.
— Я сам знаю, что мне делать и как поступать. Не валялись бы с девками, не устали бы!
Гонзик взмахнул левой рукой и выбил фонарик из рук Гиля. А правой, тонкой, почти девической рукой, которая умела так нежно касаться клавиш, он изо всей силы ударил в ухмыляющуюся бульдожью физиономию ефрейтора. Кулак Гиля обрушился на его подбородок, и Гонзик, теряя сознание, опустился на тротуар.
8
— Это уже второй случай, когда тотально мобилизованный поднимает руку на немецкого воина, — провозгласил капитан Кизер, восседая на своем высоком стуле. — Надо принять все меры к тому, чтобы больше этого не повторялось. Я решаю вопрос о примерном наказании и хочу знать ваше мнение.
Немцы сидели за длинным столом, положив фуражки на стол и сложив руки на коленях. По кивку капитана многие закурили, а Гиль, сидевший слева от Кизера, потрогал пальцем большой кусок пластыря, которым санитар Бекерле залепил ему ссадину на носу.
Капитан с неудовольствием покосился на него. Он недолюбливал Гиля с того дня, когда пьяный ефрейтор по ошибке вломился в комнату капитана и узрел своего начальника голым. Капитан был еще пьянее своего подчиненного, но моментально отрезвел, осознав, в каком виде предстал перед ефрейтором. Он выгнал перепуганного Гиля за дверь и со злости даже поломал мебель в комнате. Тщеславие Кизера было жестоко уязвлено: он очень стеснялся своего уродливого тела. С тех пор он возненавидел Гиля и всячески давал ему это понять.
Ненависть Кизера к Нитрибиту носила совершенно иной характер. Фельдфебеля он побаивался и завидовал его росту, воинской выправке, решительности и находчивости. Нитрибит угрожал карьере капитана, ибо обладал всеми данными, чтобы стать офицером и самому командовать ротой.
Нитрибит отлично знал, что если за год службы он не получил повышения, то причиною этому только враждебность капитана. Он постоянно был настороже, но вместе с тем никогда не упускал случая показать капитану свое превосходство.
— Я хотел бы услышать мнение фельдфебеля Нитрибита по этому вопросу, — сладко улыбнувшись, предложил капитан.
Нитрибит выпрямился на стуле, словно по команде «смирно».
— Я вполне согласен с вами, герр капитан, — строго сказал он. — По-моему, решительные меры надо было принять уже после первого случая в Саарбрюккене. Мягкое наказание в тот раз способствовало вчерашнему случаю.
Капитан все еще сладко улыбался, хотя хорошо понял колкий намек. Он молча кивнул и оглядел собравшихся. Его взгляд задержался на санитаре Бекерле. Тот ел капитана глазами и всем своим видом выражал такую преданность, что Кизер недовольно отвернулся и поглядел на Бента. Тот откашлялся и сказал:
— Я полагаю, в роте есть несколько зачинщиков. Все осложнения и непорядки из-за них. Особо обращаю ваше внимание на чеха, который вызвал инцидент в Саарбрюккене. Его фамилия… гм… не помню… его зовут Карел. Он коммунист… по крайней мере, я уверен в этом.
— А хуже всех Кованда, — поспешил высказаться Гиль, — старый болван!
Приземистый фельдфебель Рорбах, любитель преувеличивать, лаконично заявил:
— Все они друг друга стоят. Чешская рота — сборище лодырей и саботажников!
Унтер-офицер Миклиш зевнул со скуки и, заметив, что капитан смотрит на него, поспешно прикрыл рот рукой.
— Правильно, — торопливо согласился он, глядя на Рорбаха. — Совершенно правильно.
Ревматический буфетчик Шварц приподнялся и заерзал на стуле.
— Чехи крадут все, что попадется под руку, — вставил он. — При последнем налете они выкрали из буфета десять бутылок вина.
Шеф-повар Гюбнер махнул рукой.
— А в Саарбрюккене растащили все съестное из офицерской кухни. Это тоже не пустяки.
Кизер выслушивал всех, соображая, что бы им ответить. Его разозлил упрек Нитрибита, и он изменил свои намерения. Только потому, что на строгости настаивал Нитрибит и, по обыкновению, был прав, Кизер решил не уступать фельдфебелю, пусть даже остальные согласны с этим рыжим чертом. Потому-то и надо показать им всем, что тут все зависит лишь от воли его, Кизера, а их советам — грош цена.
— Я полагаю, — объявил он, — что надо выслушать и хауптфербиндунгсмана. Он лучше знает чехов,
