рассказывай, чего от тебя хочет высшее начальство.
— Олин удостоился великого доверия капитана, — улыбнулся Гонзик. — Он назначен хауптфербиндунгсманом и сейчас распивает чаи с Кизером.
Кованда выразительно свистнул.
— А что это за должность такая — хаупт-фербиндунгс-ман?
Гонзик пожал плечами.
— Там видно будет.
Олин вернулся от капитана через час.
— Говорят, ты получил хлебную должность, — сказал Фрицек, лежа на койке. — С тебя магарыч.
Олин равнодушно усмехнулся.
— Надо же кому-нибудь взяться. Я не напрашивался.
— А почему надо браться? — удивился Кованда. — Мы уже не первый день в Германии и отлично обходились без всякого фербиндугсмана. Они опять хотят нас облапошить, а ты и поддался на это дело, вот что. Теперь будут от тебя требовать, чтобы ты стал сволочью и доносчиком. Ты им и станешь, а не то не видать тебе важной должности, как своих ушей. Я так на это смотрю.
Олин смерил Кованду недобрым взглядом.
— А что такого ты можешь выкинуть на старости лет, чтобы мне пришлось доносить капитану? Вот уж не представляю!
— Человек никогда не знает, как у него пойдут дела, — рассудительно пропел Кованда. — Я тебе только вот что скажу: кто заодно со сволочами против своих, тому это когда-нибудь выйдет боком.
Олин сощурился.
— Так ты, значит, считаешь, что капитан сволочь, а я заодно с ним и против вас?
Кованда хлопнул себя по коленкам.
— Слыхал? — обратился он к Миреку. — Разве я сказал что-нибудь похожее?
Мирек зевнул, лежа на койке.
— Ты что-то сказал о сволочах. Но я лично не принял этого на свой счет. Если принимать на свой счет каждое крепкое словцо…
— Ясно, я сказал это вообще, — проворчал Кованда, ложась на койку. — И готов повторить хоть бы перед господином Моравцем[54], который теперь ходит у нас в министрах. Он тоже не может обижаться, потому что факт есть факт. Фринек, гаси свет!
Олин ретиво взялся исполнять свои обязанности, решив блюсти их справедливо и честно и доказать товарищам по комнате, что он не карьерист. Но вскоре он убедился, что нельзя служить двум хозяевам, невозможно помогать товарищам и вместе с тем угождать начальству. Капитан то и дело поручал ему расследовать то или иное происшествие, для того чтобы наказать виновного. Олину приходилось выяснять, кто ночью намазал дегтем ручку двери капитана, кто вырезал на стене уборной немецкое ругательство по адресу Гитлера, кто кинул из окна пивную бутылку в проходившего по двору Гиля и так далее. Но эти расследования не давали никаких результатов. Парни вежливо приветствовали Олина, усаживали его на стул.
— С чем ты к нам пришел? — осведомлялись они, сгрудившись вокруг стола.
— Я же хочу с вами жить по-хорошему, — начинал Олин. — Ведь безобразие творится в роте! Вы все, конечно, знаете, что вчера в конторе кто-то обрезал телефон и украл бланки для увольнительных. Это же глупо, без печати они все равно недействительны. А за такую проделку вся рота на две недели лишена увольнений в город. С какой стати всем страдать из-за того, кто выкидывает всякие такие штучки? От них ведь никакого проку! Вы наверное знаете, кто этим занимается. Так назовите его!
Староста восьмой комнаты Эда Конечный поторопился уверить Олина:
— Ну и удивил ты нас! Когда горбач лишил увольнительных всю роту, я страшно обозлился: вот, думаю, здорово живешь, ни с того ни с сего. А теперь я вижу, что это справедливая кара за вину одного олуха. Да он сам не понимает, что творит!
— Знал бы я, кто это делает, я бы сразу на него донес, — вставил шофер Петр. — Да еще и треснул бы хорошенько по шее.
— Ну что это за человек! — возмутился повар Йозка. — Как только он позволяет себе этакие возмутительные выходки против наших немецких братьев! Ума не приложу!
Тут Олин понял, что его разыгрывают. Он вскочил на ноги и стукнул кулаком по столу. За столом сидел Цимбал и брился. От удара зеркальце упало со стола и разбилось.
— Слушай-ка, Олин, — спокойно предупредил Цимбал, — завтра ты купишь мне точно такое зеркальце, а не то я тебе всю морду разукрашу. Стучать кулаком по столу можешь у капитана. Мы к этому не привыкли.
Олин доложил Кизеру, что найти виновника не удалось, но он, Олин, уверен, что бланки украл кто-то из восьмой комнаты. В комнате устроили обыск: ночью ребят выгнали в коридор, и солдаты два часа рылись в чемоданах и тюфяках, но ничего не нашли. Когда же Олин снова зашел в восьмую комнату, никто даже не поглядел на него. Ребята сделали вид, что не замечают «фербиндунгсмана». Олин страшно обиделся. Он стал упрекать ребят в недисциплинированности, сказал, что восьмая комната — самая распущенная, из-за нее неприятности у всей роты, и грозил расселить их по другим комнатам.
Когда он замолк, Эда равнодушно спросил, глядя в окно:
— Ты все сказал?
— Думаю, этого достаточно.
Эда повернулся к Цимбалу.
— Отвори-ка дверь. Проваливай. Надоел хуже горькой редьки, — крикнул он Олину.
В других комнатах ребята придумали новый способ изводить Олина, они то и дело требовали, чтобы он повел их на прием к капитану: каждый уверял, что это ему до зарезу необходимо. Одному за обедом досталась слишком маленькая порция мяса, другой получил телеграмму, что занемогла его бабушка, какая- то комната коллективно заявила, что им выдали водку с примесью воды, один не поладил с десятником, другой хотел получить казенные сапоги, а каптенармус ему отказал. Ребята то и дело требовали разных справок, подтверждений, обещаний, разрешений и прочего. Когда Олин отказывал им, уверяя, что с такими пустяками нельзя обращаться к капитану, ребята сердились, упрекали «фербиндунгсмана» в том, что он оторвался от товарищей, зазнался, заважничал, и разозленные отходили.
А капитан постоянно напоминал Олину, что в роте нет дисциплины, что такого-то видели в штатской одежде, хотя это строжайше запрещено, и то и дело приказывал «фербиндунгсману» навести порядок, а иной раз и найти виновного. Когда рота получала от батальона добавочную порцию курева, Олин охотно показывался в комнатах, намекая ребятам, что в этом есть и его заслуга; но нигде не встречал благодарности. Он очень обижался и жаловался капитану на свою трудную должность. Капитан иногда говорил, что понимает его положение и что Олин может всегда и во всем рассчитывать на поддержку начальства. Однажды он вызвал Олива к себе, в дружеской беседе они провели весь воскресный вечер и выпили три бутылки французского вина. Олин вернулся в комнату перед самым отбоем. На ногах он держался нетвердо и, пробираясь к своей койке, опрокинул ведро с водой на чисто вымытый пол.
Дежурил в комнате в тот раз Кованда.
— Ежели ты нажрался, — рассердился он, — оставался бы спать там, где тебя поили. Там тебе больше по сердцу, чем у нас.
— А мы без тебя скучать не будем, — зевнув, добавил Мирек, проснувшийся от грохота опрокинутого ведра.
Олин раздевался, сидя на койке. Он расшнуровал ботинки, бросил их на пол, вслед за ними полетели куртка, брюки и пояс.
Кованда подошел вплотную к его койке и, упершись руками в бока, приказал:
— А ну-ка, живо, слезай с койки да прибери за собой. Я всякому пьянчужке не слуга.
Олин спокойно улегся.
— Какое тебе дело! — отмахнулся он. — Мне до тебя тоже дела нет.
— И зря! — сердито отрезал Кованда. — Ведь ты фербиндунгсман.
Своими сильными руками он стащил Олина с койки. С того сразу весь хмель соскочил. Заметив любопытные взгляды, Олин разъярился.
