— Пусть он о своих штанах заботится. Я сюда не франтить приехал, а Германию погубить, как говаривал один чех. А в армии я не служил и порядков не знаю, так ему и передай. Будь у меня ружье, уж я бы его трахнул прикладом по башке.
— Брюки у него порвались только что, и он их тотчас зашьет, — перевел Пепик.
Кованда сделал под козырек, хотя был без шапки.
— Будь здоровенек, фриц, — усмехнулся он. — От меня легко не отделаешься. Я к тебе пристану как банный лист, завтра опять приду сюда, будешь меня помнить. Кланяйся Адольфику, барчонок!
— Was sagt er?[52]
— От души благодарит герра капитана за обещанный отпуск, — не теряясь, переводил Пепик. Кованда, который уже вышел было из комнаты, заглянул в дверь.
— Не трепись с ним, — приказал он Пепику. — Все равно он болван. В жизни я еще не видел умного нациста.
На следующий день было воскресенье, и Гонзик сразу же после обеда отправился по адресу, который он получил от доктора в Саарбрюккене и тщательно берег. Трамвай провез его по сети широких благоустроенных улиц крупповского города и через лабиринт рабочих кварталов. На трамвайном кольце Гонзик вылез и три раза справлялся у прохожих, пока отыскал улочку с одним рядом одноэтажных домиков, за которыми виднелись узкие полоски садов, спускавшихся к реке. Он дважды прошел мимо серого домика с парными окнами направо и налево от входа и наконец отважился нажать костяную кнопку звонка. «Кетэ Шуберт» — значилось на узенькой визитной карточке под звонком, звук которого отозвался где-то в глубине домика.
Дверь открылась не сразу, хозяйка улыбнулась гостю — «Добро пожаловать» — и повела его по длинному коридору, освещенному только светом, падавшим из верхней застекленной части двери. Окна комнаты Кетэ Шуберт выходили в сад, заросший густыми кустами смородины, шиповника и крыжовника.
Дальний конец садика у реки занимали тщательно обработанные грядки капусты, лука и салата. В комнатке стоял диван, круглый столик и четыре стула; в простенке между окнами висело большое овальное зеркало.
— Так вот вы какой! — сказала Кетэ, стоя у стола и глядя на Гонзика большими карими глазами, которые оставались серьезны, хотя ее маленький красивый рот весело улыбался. — А я вас представляла совсем иначе. Ну, добро пожаловать таким, какой вы есть!
Гонзик смущенно улыбнулся, теребя свою шапочку.
— А нельзя ли узнать, каким именно вы себе меня представляли?
Кетэ села за стол, спиной к окну, в которое лился яркий дневной свет, а Гонзик уселся напротив.
— Я представляла себе вас… сильнее, шире в плечах… Извините.
— Значит, вы знали, что я приду?
Девушка кивнула, и солнце позолотило ее густые светлые волосы и покатые плечи. Ростом она была с Гонзика, и по рукам, лежавшим на столе, как-то чувствовалось, что сама она тоже сильный человек, сильный не только физически. Похоже было, что ее маленький, улыбающийся рот может быть суровым, и Гонзик вдруг проникся уверенностью, что этот рот с двумя рядами крепких ровных белоснежных зубов умеет молчать о душевных муках и самых сокровенных тайнах.
— Ваш отец писал вам обо мне?
Она удивленно подняла брови.
— Отец? Кто вам говорил о моем отце? У меня нет родителей.
— А мне сказали, что Ганс Крапке…
— Он мой хороший знакомый, и только, — ответила она без улыбки, и Гонзик понял, что она не хочет больше говорить на эту тему. Он не отводил взгляда от Кетэ и молчал чуть дольше, чем сам того желал, потом смущенно обвел взглядом комнату, чувствуя, что девушка пристально смотрит на него.
— Мне хотелось бы, — сказала она после паузы, — чтобы мы понимали друг друга, так же как вы понимали доктора.
— Но ведь вы женщина… — сорвалось у Гонзика, и он тотчас пожалел об этом.
Но Кетэ рассмеялась так весело и искренне, что Гонзик снова обрел равновесие, и сам улыбнулся тому, что чувствует себя перед ней смущенным школьником.
— Я никогда не забываю, что я женщина, — сказала Кетэ, вставая из-за стола. — Но вам-то зачем все время помнить об этом? Хотите поесть?
Обезоруженный простотой и непринужденностью этого вопроса, Гонзик молча кивнул.
— Представляю себе, как вас там кормят, — сказала Кетэ, ставя сковородку на плитку и бросая на нее кусок жира. Электроплитка стояла у окна, на шкафчике, из которого Кетэ вынула четыре яйца и полбуханки хлеба. — Мы, немцы, — продолжала она с легкой улыбкой, — получаем бо?льшие пайки, чем иностранцы. Наверно потому, что от нас зависит спасение человечества, а для такой миссии нас надо кормить получше. — Готовя яичницу, она испытующе поглядела на гостя. — Вы, наверно, очень довольны, что слышите из уст немки столь лестные слова о ее народе?
— Вы говорите «народ», а имеете в виду Гитлера, Геринга, Геббельса. Но ведь они с народом не имеют ничего общего.
Кетэ слегка покачала головой.
— Имели, и не так мало, как вы думаете. После захвата Чехословакии и победы в Польше и во Франции. Это оказалось слишком крупная пожива даже для тех, кто обычно сохранял рассудок и трезвость оценок. С тех пор многие немцы растеряли здравый смысл.
Она поставила сковородку перед Гонзиком, положила хлеб, придвинула солонку и перечницу.
— Приятного аппетита. Надеюсь, он не пропал от таких разговоров.
Гонзик ел молча, а Кетэ сидела рядом и с улыбкой разглядывала его.
— А почему вы пришли ко мне? — через минуту спросила она.
Гонзик удивленно поднял глаза.
— Как почему? Мне дали ваш адрес и сказали, чтобы я навестил вас, если мне захочется.
— Чего вы от меня ждете?
Он весело взглянул на девушку.
— Я пришел, и меня накормили. — Гонзик отодвинул, тщательно вытертую хлебом сковородку. — А теперь разрешите закурить?
Закурив, он удобно откинулся на стуле.
— Вы были разочарованы, увидев меня. Надеюсь, вы не обидитесь, если я тоже скажу, какое впечатление вы на меня произвели. Я тоже представлял вас иначе. Получив адрес от Крапке, я думал, что… что вы гораздо старше. Этакая суровая женщина, видевшая немало горя. Понимаете? Вот такой я представлял вас.
Она подперла голову руками.
— В таком случае вы и в самом деле должны быть разочарованы, я понимаю. Но не думаете же вы, что мы, молодые, должны оставаться в стороне, когда нужно столько сделать, чтобы изменить старый, прогнивший строй? Разве это — задача стариков, которые помогали строить сегодняшний мир?
Гонзик с улыбкой наблюдал ее.
— Смотря о чем идет речь, — сказал он. — А найдется у вас и для меня какое-нибудь дело?
Кетэ покачала головой.
— Вы здесь в первый раз, а к тому же сегодня воскресенье. Лучше объясните, почему вы идете с нами. И расскажите, как немцы ведут себя у вас, в Чехословакии. Будем друзьями, хотите?
И она положила свою руку на его ладонь, Гонзик крепко пожал эту руку.
Время бежало незаметно, Гонзик многое рассказывал о своей жизни, о своем отце, стойком члене партии, о матери, замученной тяжелой жизнью и жестокостью мира, в котором жила эта обыкновенная, скромная женщина, жила одной любовью к мужу.
Кетэ не вспоминала о своих родителях. На прямой вопрос Гонзика она лишь сжала губы, слегка наклонила голову и отвела взгляд. Он упрекнул ее за это, и она попросила прощения. Они смеялись, как дети, которые радуются чистому небу над головой, и тешились болтовней, исполненной всесильных словесных пустяков, которыми можно многое сказать и многое утаить.
