Они поужинали хлебом с маслом, сыром и редиской, за которой Кетэ сбегала в огород. Она побежала по дорожке, между кустами шиповника, к последней грядке у реки, а Гонзик стоял у открытого окна и смотрел ей вслед. Он видел, как она нагнулась над грядкой, очищая редиску от земли. Отойдя от окна, он вернулся к столу, заглянув по дороге в зеркало, и стоял там, размышляя о чем-то своем, пока не вошла Кетэ.
Только после ужина она повела его в соседнюю комнату, где Гонзик увидел маленькое пианино.
— Покажи я вам инструмент сразу, вы бы ни о чем не рассказали и ушли бы без ужина.
— Неужели вы все знаете обо мне?
Она села рядом на стуле, и Гонзик заиграл. Он играл небольшие пьесы. А вечер тем временем перешел вброд реку и босиком направился по дорожке в сад, волоча за собой дырявую сеть, в которую падали мерцающие звезды. А когда этот тихий вечер вошел в дом, Гонзик перестал играть, опустил руки и сидел молча, боясь пошевелиться. Кетэ тоже не проронила ни слова. От реки приближалась благоуханная ночь.
— Если бы Ганс Крапке спросил меня, что я сегодня сделал для нашего общего дела, — прощаясь, сказал Гонзик, — мне было бы нелегко объяснить ему это.
Кетэ грустно улыбнулась.
— В этом я виновата. А вы жалеете?
Гонзик протянул ей обе руки.
— Это самый приятный из вечеров, проведенных мною в Германии.
— Вы зайдете в следующее воскресенье? Пианино будет заперто, и мы будем говорить только о Крапке. Согласны?
Гонзик покачал головой:
— Тогда уж я лучше останусь в казарме.
— До свиданья, — сказала она ему, стоя в дверях. — Auf wiedersehen, Hans.
— Auf wiedersehen, Kathe, — сказал Гонзик и вышел на темную улицу.
Стоя на трамвайной остановке, он обнаружил в кармане пальто пакетик. Два бутерброда с маслом и сыром. Гонзик так огорчился, что пропустил трамвай. Пойти обратно и вернуть бутерброды? В нем вспыхнула обида, все очарование вечера сразу испарилось. Хотелось вернуться, сказать Кетэ колкость, обидеть ее насмешкой. Но, подумав, Гонзик понял, что это было бы фальшивым, неискренним жестом, который унизил бы его самого и вызвал бы презрение Кетэ. И Гонзик решил, что в следующее воскресенье обязательно купит ей букет фиалок, они продаются там, у вокзала. Ему вдруг стало страшно стыдно своих мыслей. Поджидая следующий трамвай, Гонзик съел оба бутерброда, а смятым кульком играл на всем пути до школы. Он и спать лег, не выпуская кулька из рук.
5
Капитан Кизер созвал совещание старост комнат и их заместителей. От комнаты № 12 пришли Гонзик и Олин. Гонзика ребята избрали единогласно, а с выборами заместителя пришлось повозиться. Никто не захотел принять эту должность; отказались Карел, Мирек и Пепик. Наконец вспомнили об Олине, и тот охотно согласился, хотя был обижен тем, что не его избрали старостой. Сейчас он сидел рядом с Гонзиком и внимательно глядел на капитана, произносившего пространную речь.
— Необходимо во что бы то ни стало укрепить дисциплину в роте, — ораторствовал капитан, нервно дергая головой. — Надо решительно покончить с недисциплинированностью, имевшей место в последнее время. В интересах бесперебойной работы нам должны помогать старосты комнат, на них тоже возлагается ответственность за дисциплину и порядок. Во главе всех старост будет поставлен Hauptverbindungsmann[53], назначенный командиром роты. Ему подчинены старосты комнат, его они обязаны слушаться, ибо он — доверенное лицо командира и наделен определенными полномочиями. Он будет составлять списки отпускников и предлагать их очередность, доводите до всеобщего сведения распоряжения командира и одновременно отвечать за их неукоснительное выполнение.
Кизер сделал паузу и потрогал чернильницу на тяжелом приборе из черного мрамора. Взоры всех были устремлены на капитана. Он чувствовал себя как-то неловко и одиноко среди этих отмалчивающихся людей и пожалел, что не позвал на совещание фельдфебеля Нитрибита. Правда, он недолюбливал этого рыжего верзилу, но при нем чувствовал себя как-то внушительнее и увереннее.
«Мне бы хоть частичку решительности и властности брата Гейнриха», — уныло подумал Кизер, но тотчас насупился и поджал свои женственные губы, вспомнив, что несколько дней назад пришло сообщение: его брат, генерал-лейтенант Гейнрих Кизер, служивший в 6-й армии Паулюса, взят в плен под Сталинградом. А ведь брат был его единственной опорой и заступником у высшего начальства, без него капитан не продвигался бы так быстро в чинах, не получал бы таких удобных тыловых должностей.
Эти мысли так захватили Кизера, что на минуту он позабыл о неприятной обстановке и лишь задумчиво постукивал металлической крышечкой чернильницы.
Чехи, сидевшие за столом, молча обменивались взглядами, и эти взгляды красноречиво говорили: горе тому, кто согласится стать немецким доверенным, не дадим немцам надсмотрщиков из своей среды.
— Надеюсь, вы меня хорошо поняли, — продолжал Кизер, внимательно вглядываясь в каждое лицо, и поднялся. Без высокого пьедестала-стула, ножки которого были удлинены на десять сантиметров, капитан стал похож на мальчишку-школьника. Он сразу же понял это и пожалел, что не остался сидеть.
— Хауптфербиндунгсманом назначаю Коварика, — твердо произнес Кизер, и все посмотрели сперва на него, потом на Олина: что скажет тот.
Олин покраснел и, опираясь локтями о стол, растерянно мял пальцы и не сводил глаз с чернильницы перед Кизером; ни за что на свете он не решился бы сейчас взглянуть в лицо товарищам, сидящим вокруг. Упрямо стиснув зубы, он торопливо размышлял, что же предпринять.
Олину были хорошо понятны тяжелые взгляды соотечественников, эти взгляды висели на нем, как свинцовые гири. Он весь сжался и вдруг отчетливее, чем когда-либо, осознал, как он нелюбим товарищами, как они презирают его. В эту бесконечно долгую минуту ему вспомнились все ссоры и стычки, в которых он каждый раз терпел фиаско и чувствовал всеобщее пренебрежение. Эти поражения обозлили Олина, он замкнулся в себе и жадно ждал возможности вернуть полученные удары, мечтал отомстить. И вот его час настал. Настал так неожиданно, что у Олина даже дух захватило. Еще полчаса назад он и не думал, что реванш так близок. Пристальные выжидательные взгляды товарищей вдруг стали не страшны ему, он уже не ежился под ними, почувствовав в них нечто иное, чего раньше не замечал: боязнь, опасения, неуверенность, и от этого сам он стал увереннее — он решился.
— Принимаю назначение, — громко сказал он и встал. — Благодарю вас, герр капитан, за доверие.
Кизер, улыбнувшись, пожал ему руку и снова уселся на свой высокий стул.
— Хауптфербиндунгсман имеет доступ ко мне в любое время, — подчеркнул он. — Он всегда может прийти ко мне по делам, которые, по его мнению, могу решить только я. Без него или без переводчика Куммера я не буду принимать никого. Коварик должен ежедневно являться ко мне за указаниями и для беседы обо всем, что я сочту необходимым обсудить с ним, ясно?
Старосты комнат и их заместители сидели безмолвно, сосредоточив свое внимание на Олине, и почти не слушали капитана. «Какова же подлинная цель всего этого церемониала?» — раздумывали они, хмуро глядя на Олина.
Кизер самодовольно усмехнулся.
— Я не жду от вас согласия с кандидатурой моего доверенного: это не выборы, а назначение. Коварика я наблюдаю не первый день, кроме того, мне его рекомендовали некоторые мои сослуживцы. Надеюсь, вы тоже доверяете ему. Если нет, тем хуже для вас. Коварику остаться здесь. Остальным разойтись!
Старосты, медленно расходились по комнатам. Они еще не знали, как оценить происшедшее.
— Наш вождь пришел! — приветствовал Кованда Гонзика, когда тот вошел к себе в комнату. — Ну,
