известия по радио, потом зашел в контору за Олином и предупредил, что запрещает с кем бы то ни было обсуждать утреннее происшествие. Они уселись играть в шахматы.
Олина капитан целиком прикомандировал к себе. Общество Олина устраивало Кизера больше, чем общество кого-нибудь из немцев: с теми не поговоришь так, как с этим вежливым и приятным молодым человеком, которого капитан все больше завоевывал доводами, предназначенными в первую очередь для себя самого.
Вечером, лежа в темноте, они с Олином снова беседовали о том, что будет после войны. Около полуночи Кизер напрямик высказал мысль, которая в последнее время неотступно преследовала его: Германия проиграет войну.
— Мы были бы плохими солдатами, — неторопливо рассуждал он, — если бы не могли по пальцам сосчитать, чего мы добились в начале этой войны и что потеряли теперь. Но мы, немцы, ни при каких условиях не должны забывать о том, что без нас невозможен прогресс человечества.
— Эта война — не последняя, — продолжал он. — По недомыслию Англии, Франции и Америки в ней не будет ни настоящего победителя, ни побежденного. Западные державы сами вырыли себе яму, пойдя против нас. Не будь этого, Россия сейчас была бы разбита наголову, мы уничтожили бы государство, чья идеология грозит охватить весь мир.
Война будет продолжаться. Может быть, через год, а может, через десять. Но участь твоего народа предрешена. Не поддавайся влиянию событий, которые приближают Германию к развязке. В грядущей войне Германия будет так сильна, что весь мир полетит в тартарары. Обмундирование, которое мы на вас надели, останется на вас, пока его не снимет могильщик. Работой вы обеспечены на столетия вперед: будете строить Германию и немецкую Европу. Вы уже не посмеете требовать справедливости и человеческого обращения, которого добивался сегодня утром этот наглый подстрекатель… как бишь его?.. Все чехи, до единого научатся повиноваться, — или будут истреблены. Мы не станем тратить времени на разговоры о том, что нужно соблюдать дисциплину. Мы уже не обсуждаем эту тему ни с евреями, ни с цыганами, ни с украинцами.
Он на минуту умолк, задумавшись над тем, как бы замять сегодняшнюю неприятность, и решил, что нужно использовать Олина.
— Только ты один, — продолжал он, — ты, единственный, иначе относишься к нам, потому и разговор у нас другой. Ты наш, и я тебе помогу в будущем, как бы ни проходила и чем бы ни кончилась война. Германия пока не обречена, еще жив фюрер, и, поверь, более великого гения не знала история! Я верю, он найдет выход из временного кризиса. А что кризис этот лишь кажущийся — я готов прозакладывать голову. Быть может, это только уловка, чтобы обмануть наших врагов. Ловушка для тех, у кого ум зашел за разум. По всей вероятности, этот кризис не продлится долго. Мы еще поговорим о нем подробнее, а до тех пор надо сохранять выдержку. Каждому на своем месте. И нашей роте! Надо стать хозяевами положения.
Ты должен помочь нам. По-моему, среди вас есть один подстрекатель. Ты его знаешь, но неизвестно почему, постоянно выгораживаешь. Возможно, ты предполагаешь, что Германия все-таки проиграет войну. Тогда ты, вернувшись к чехам, сможешь доказать, что играл двойную игру и только притворялся нашим союзником. В свидетели ты возьмешь того, кого сейчас выгораживаешь, а он — я уверен в этом — единственный зачинщик всех безобразий.
Помнишь историю с московским радио, инцидент в кухне, драки с Гилем? Не дело ли это рук того типа, что сегодня так нагло разговаривал со мной? Или все это штучки старого Кованды? Или еще чьи-нибудь? Ведь тебе это должно быть хорошо известно. А сейчас пора действовать. Пора для острастки принять меры. Тебе этот человек не нужен, все равно ты никогда не вернешься к ним. Ты пойдешь с нами, ты — против них, это уже доказано — и не раз. Помнишь того мастера в Касселе? Он арестован и сидит в Бухенвальде. Так же надо разоблачать всех, кто вредит твоему народу и подстрекает чехов против нас, немцев!
Олин молчал, но как он ни упрямился, в глубине души он не мог отрицать, что капитан прав. Ему даже хотелось верить, что Кизер прав, ибо Олину давно стало ясно, что он окончательно порвал с коллективом и в роте никто не сочувствует ему. А думать, что Германия проиграет войну, он попросту не решался. Каждый раз после разговора с Кизером он еще отчетливее сознавал безвыходность своего положения и изо дня в день упорно раздувал в себе ненависть к тем, кто, как ему казалось, настроил против него коллектив. Особенно сильно ненавидел он Гонзика.
Олин поколебался в последний раз, преодолевая стыд, но когда капитан повторил свой вопрос, Олин выложил ему все, что знал, уже не чувствуя ни стыда, ни угрызений совести. Наоборот, он ощутил даже некоторое удовлетворение.
— Да, этот человек сам не раз признавался, что он коммунист. С десятником в Касселе он обменивался коммунистическим салютом «Рот Фронт». На канале в Саарбрюккене он встречался с пленными сербами и носил им еду. Рота ему верит и идет за ним, сегодня утром это вполне подтвердилось. Он учит их русской азбуке. Он виновник всех беспорядков в роте.
Капитан слушал эти слова с глубоким удовлетворением и молча усмехался в темноте.
— И ты сможешь доказать все это? — спросил он. — Сможешь повторить это при нем?
Олин поколебался, но лишь на мгновение.
— Да. В любой момент, — ответил он. — Все это правда.
Кизер долго молчал, потом уже сквозь сон заметил:
— Надо было сказать это уже давно!
В дверь постучали. Задремавший было Кизер проснулся.
— Кто там? — сердито окрикнул он.
— Рядовой Липинский, — отозвался голос за дверью. — Телеграмма из штаба батальона.
— Войдите! — проворчал капитан.
Вошел дежурный Липинский.
— Зажгите свет! Прочтите! — приказал Кизер, садясь на кровати.
— «Штаб батальона доводит до сведения всех рот и их командиров, что штаб передислоцирован из Майнца в Мерзенбург. Адрес… Телефон… Почтовый ящик…» — медленно читал Липинский, стоя навытяжку.
Капитан почесал голову.
— Так, так, — сказал он и снова лег. — С этим можно было подождать до утра. Покойной ночи!
Липинский погасил свет и тихо закрыл за собой дверь.
Было уже далеко за полночь, когда Кизер и Олин уснули. Проснулись они уже после того, как рота ушла на работу. Капитан быстро оделся и поспешил в контору.
— Почему вы не разбудили меня? — упрекнул он Нитрибита. — Есть важное дело. — Он кивнул на телефон. — Соедините меня с гестапо.
7
Рано утром старый Моравитц пришел доложить, что десятник Бегенау не вышел на работу, а пленного француза Жозефа Куртена нет тоже. Леман принял это сообщение хладнокровно, а Гонзика оно заинтересовало. По дороге в главную контору, куда он шел сдавать ежедневную сводку, Гонзик остановился около слесарных мастерских, где работали пленные французы. Он знал этих веселых парней и иногда приходил к ним рассказать новости, услышанные от Трибе. Сейчас он осведомился, тут ли Жозеф Куртен, но пленные лишь пожимали плечами в ответ. Только коротышка Жаке шепнул Гонзику, что Жозефа всюду ищут со вчерашнего дня, он не вернулся с завода в лагерь.
Возвращаясь в контору, Гонзик увидел, что навстречу ему со всех ног бежит Кованда. Губы у него опухли, лоб был залеплен пластырем.
— Липинский ищет тебя с утра! — крикнул он. — Он там, у нас, запрятался в штабелях и все беспокоится о тебе. Говорит, ты ему нужен до зарезу.
Липинский стоял в самой середине лабиринта штабелей, опершись плечом об один из них. Увидев Гонзика, он отбросил сигарету и, обрадованно улыбаясь, пошел ему навстречу.
