отобрали у него часы».
По горькому опыту я знал, что некоторые русские малокультурные и малоразвитые люди, увидев мою бурят-монгольскую физиономию, начинают пухнуть от чувства превосходства. Считают азиатов за низший сорт, чуть ли не приматами. А раз они так думают, так хотят, всегда иду им навстречу. И это их радует. Поэтому, продолжая играть свою роль, я принялся говорить пьяному: «Хватит дурака валять! Сам с кого угодно можешь снять пиджак, морду набить и отобрать часы!» Конвоиры, слыша такое, удовлетворенно помалкивали, прикидывая, как им повезло с этим совсем тупым ментом. Латышенков мгновенно подключился к игре и прикрикнул на «задержанного»: «Заткнись, пьяная рожа! Нечего на честных людей всякую напраслину городить!»
Когда автомашина подъехала к дверям Петродворцового РОМ на улице Морского десанта, 1, мы с Латышенковым вышли первыми и встали так, чтобы никто не драпанул. Шофер присоединился к нам для подстраховки.
— Ребята, — попросил я добровольных «конвоиров», — помогите затащить этого забулдыгу в дежурку. Оформим на него документы и шофер отвезет вас, куда скажете.
Как только мы все оказались в дежурной части РОМ, остальное уже было делом техники, не требовавшим больших усилий. У растерявшихся «конвоиров», истошно кричавших: «Это не честно, это не честно!», — были моментально изъяты пиджак и часы. Крывших меня матом, извивающихся в руках помощника дежурного, старшины Латышенкова и шофера задержанных почти волоком растащили по разным камерам. Пьяного отвели в комнату для инструктажа и развода дежурного наряда, где он проспал до утра на любезно предоставленных вместо матраса четырех телогрейках.
Этой ночью у нас больше не было вызовов. Мы сидели с Латышенковым в дежурке.
— Как ты думаешь, это они подожгли магазин? — спросил вдруг старшина.
— Утром вызовем продавщицу и узнаем, — ответил я.
Здесь же были лейтенант Федор Апполонов и старший сержант Алексей Работягов.
Немного помолчав, старшина снова спросил:
— А знаешь, как меня называет жена, если мы с ней поругаемся?
— Ну и как?
— «Поджигатель».
— И что же ты поджег, старшина? — усмехнулся Алексей Работягов. — Может быть, рейхстаг?!
Все рассмеялись. А Латышенков неожиданно помрачнел.
— Лучше бы рейхстаг, пли магазин какой-нибудь, чем Большой Петергофский дворец Грех на душу взял…
Позднее я попытался узнать все что можно о старшине милиции Николае Ивановиче Латышенкове. Родился он в 1915 году в деревне Стинделемиха Черноярского сельсовета Новоржевского района Калининской области. Русский, из крестьян, в 1928 году окончил четыре класса неполной средней школы. Первого мая 1940 года поступил в первый отдельный дивизион Рабоче-Крестьянской милиции. Членом ВКП (б) стал в 1944 году. По приказу № 289 7 марта 1942 года в составе 1-го дивизиона РКМ был эвакуирован в тыл для охраны оборонных объектов. Вернулся на прежнее место службы, в Петергоф (Петродворец), 4 октября 1944 года.
Слушали мы его в ту ночь, затаив дыхание. В 1941 году, когда немецкие войска с боями подходили к Петергофу, начальник отделения милиции (фамилию его Латышенков забыл) получил приказ из Ленинградского обкома партии: поджечь дворцы Петергофа, чтобы не достались фашистам.
Начальник отделения собрал девять своих сотрудников. Каждому выдали бидоны и ведра с керосином и бензином. Два сотрудника отказались выполнять приказ. Начальник пригрозил им расстрелом на месте по законам военного времени. И даже вытащил из кобуры револьвер…
Сотрудники плакали: «Такую красоту губить, что они там, в Ленинграде, с ума посходили, что ли! Да отобьем мы у немцев Петергоф, нельзя это уничтожать своими руками!» Тем не менее, подчинились и они.
Бензин начали разливать сначала в помещениях верхних этажей. По признанию Николая Ивановича, у него тоже дрожали руки и текли слезы. Начальник отделения приказал открыть окна дворца, чтобы горело быстрее. Он сам ходил по уникальным залам, распахивая повсюду окна и двери. Потом все запылало… Полы из ценных пород, шторы, росписи, мебель…
Наконец, вечером все участники акция крепко напились. Крыли самих себя самыми жуткими словами, какими богат русский мат.
А затем этот же спецотряд направился поджигать дворцы в Александрию и Знаменку. Уже слышен был приближающийся гул артиллерии. Повсюду царила паника. В райкоме, исполкоме тоже жгли — свои документы. В Ленинград еще ходил паровик и многие подались туда со своими манатками…
— Но ведь всюду пишут, что немцы бомбили Петергоф и они подожгли дворцы, — прервал я рассказ Николая Ивановича.
— Пусть хреновину не порют! — огрызнулся он. — Немцы тут ни при чем. Может быть, они бы все из дворцов вывезли к себе в Германию. И это было бы не так страшно, как то, что натворили мы!
…Наступило утро. Закончилось наше дежурство, и началось следствие по делу о поджоге сельмага в поселке Заячий Ремиз. Завершилось оно на редкость быстро. Продавщица опознала поджигателей магазина. Ими оказались задержанные опергруппой «добровольные конвоиры» — братья Владимир и Евгений Лисичкины. Первый из них, дважды судимый уже за кражи, получил на этот раз десять лет строгача. Младший, Евгений, тоже имевший ходку в зону, за хулиганство — шесть лет усиленного режима. Ограбленному ими рабочему Кировского завода Олегу Викторову возвратили пиджак и наручные часы. Мы со старшиной Латышенковым извинились перед ним за наш маленький, но неприятный для него спектакль.
Так сошлись одной ночью в Петергофе истории двух поджогов.
Вечеринка после смотра
В конце июня я с Шафраном приехал из Петродворца в питомник на смотр и соревнования областных и пригородных кинологов, ежегодный, согласно приказу. В программе было практически все: работа по следу, обыск местности с целью обнаружить человека или вещь, выборка, общий курс дрессировки. В комиссию, дававшую оценку кинологу и его СРС, входили непременно начальник питомника, старшие инструкторы, ветврач, два опера Управления уголовного розыска и сотрудник штаба ГУВД.
До соревнований кинологи со своими четвероногими помощниками прошли перед комиссией. Затем мы все выстроились в ряд. Комиссия высказывала замечания, выставляла оценки по десятибалльной системе. Словом, все шло как всегда. Но вот настал черед высказаться по итогам смотра нашему ветврачу. Речь его оказалась просто разгромной. Кирилл Иванович с кавалерийской лихостью (он и правда служил в кавалерии) разнес в пух и прах кинологов Бокситогорского, Волховского. Кингисеппского, Киришского, Лодейнопольского, Лужского, Подпорожского и Приозерского горрайотделов внутренних дел. Столь же сурово оценил проводников СРС Кронштадтского и Пушкинского РОМ. А затем приказал мне выйти из строя.
— Посмотрите на товарища Балдаева! — сказал он. — Его рабочий комбинезон выстиран и отглажен. Проводник перепоясан ремнем с портупеей, при табельном оружии в кобуре, сапоги блестят. Он в форменной фуражке, подстрижен коротко, по-мужски. Тщательно выбрит. Ему не хватает только парадных белых перчаток и «Встречного марша»!
От смущения показалось, что у меня покраснели уши. Так было неловко. У нас в Бурятии говорят: «Хвалят громко только хана или дурака». Этим Кирилл Иванович и занимался с таким упоением, что хотелось куда-нибудь убежать.
— Обратите теперь внимание на его служебно-розыскную собаку! — продолжал Мелузов. — Ухожена. Причесана. Шерсть лоснится. С какой любовью и преданностью смотрит на проводника его верный Шафран. Товарищ Балдаев готов в любую минуту выехать с Шафраном на происшествие. И дело не в смотре! — Он умолк, я облегченно вздохнул, решив, что он наконец иссяк. И ошибся. — Нет. дело совсем не в смотре! — повторил Мелузов, словно отыскав потерянную нить. — Я проверял лично в Петродворце вольер его
