Предательство Риты Хейворт

моего мальчика? чтобы потом на каникулы он вернулся настоящим мужчиной? разве можно отнимать у матери ребенка и потом возвращать ей таким, каким вздумается? Злой рок может отнять у меня что угодно, теперь я это знаю, но пока возможно, я не отдам моего ребенка, не хочу, чтобы потом мне вернули здоровенного детину, который стыдится пойти с матерью в кино: вот Эктор уехал к отцу в Буэнос-Айрес, а в каникулы уже стеснялся меня целовать, в марте уезжал совсем мальчишкой, а в ноябре приехал с волосатыми ногами, в марте опять укатил, а в ноябре заявился весь в прыщах и с раздувшимся носом и снова уехал, правда, мне тогда уже было все равно, а вернулся в третий раз, и никто его не узнал – взрослый мужчина, в Вальехосе среди парней, по-моему, нет второго такого красавца, жалко, что безобразник, „стоит посмотреть ему в глаза, этот грустный взгляд, когда его никто не видит“, говорит Берто, „и сразу понимаешь, что в душе он хороший парень“, не знаю, откуда этот грустный взгляд, если он ни в чем не нуждается. Чоли будет в восторге от новых папоротников во дворе, вот бы она приехала поболтать в августе, когда все цветет, в самый разгар зимы море цветов – это каллы, от них белым-бело у стены, куда почти не заглядывает солнце, каллы в саду так разрослись, что было бы обидно не отнести букет на кладбище. Не то чтобы Эктор бесчувственный, просто он не хотел ехать на велосипеде на кладбище в зимние каникулы, когда исполнилось два месяца, а домашние цветы, по-моему, больше значат, чем покупные, и дело не в деньгах. Берто сказал: „завтра я не так занят, отвезу их на машине“, но Тото уже успел срезать каллы: „разложим их веером, как в „Пока смерть нас не разлучит“, когда они приносят цветы к кресту, врытому в землю“, и сам вот-вот расплачется, а Эктор: „брось ломать комедию“, а Тото: „это потому, что ты его не знал, и потому, что ты свинья“, а Эктор: „а ты как девчонка, ревешь и воображаешь, что ты героиня фильма“. Точно кошка с собакой, но ссоры не самое страшное, хуже, что Берто запрещает нам плакать всякий раз, как мы вспоминаем малыша, ах, куда бы поехать зимой отдохнуть? Все торчат дома, и если одному досталась ножка, другому тоже ножку подавай, а когда обед без курицы и никто не препирается, Эктор начинает: „толстый Мендес не придет сегодня на тренировку“, а Берто: „в воскресенье он играл слабо“, а Эктор: „к сестре уже два раза звали акушерку, но не успевала та прийти, как все проходило“, а Тото: „умрет у нее младенец“, а Эктор: „с чего ты взял?“, а Тото: „я сам слышал, как акушерка в аптеке рассказывала“, а я с безучастным видом: „когда это? акушерка много месяцев не заглядывает в аптеку“, а Тото: „ты готовила в лаборатории микстуру и ничего не слышала“, а я: „неправда, акушерка после ссоры в аптеку не заходит“, а Тото: „в общем, мне нельзя говорить, кто сказал, только ребенок у нее умрет!“, а Берто: „почему вы не поставите инсайдом Чубчика вместо Толстого?“, а Эктор – „Чубчик в нападении не потянет“, и я знала, что Берто за мной следит, но не могла сдержаться, ведь сколько радостей ждало нас впереди, днем и ночью я надеялась, что он выживет, днем и ночью, а Берто: „вся дикость в том, что Толстый не дает тебе пас, даже если ты в лучшем положении“, и я выбежала из-за стола, не могла больше терпеть тупую физиономию акушерки, как она смотрит и говорит, что он уже не дышит, можно было ожидать чего угодно, только не этого, правда, вечером ему стало хуже, но тогда был день, и погода наладилась, в мае бывают первые заморозки, но на солнце еще довольно тепло, как же так, говорю, как может случиться такое в три часа дня, чтобы малыш, продержавшись всю ночь, вдруг в три часа дня перестал дышать; в двенадцать я первый раз поела с удовольствием, из школы пришел Тото, и я плакала не переставая, пока рассказывала, что ночью малыш чуть не умер, но теперь ему лучше, и Тото отправился на английский, а мне очень полегчало от слез, нервы успокоились, и я, наверное, вздремнула, опять задумавшись, как его окрестить, хотя мне и говорили, что лучше не думать, если ребенок родился слабенький, а то потом буду часто вспоминать, как же его назвать? – столько всяких имен, и то мне нравилось, и это. А акушерка застигла меня врасплох, когда не осталось ни слезинки, я все выплакала от радости, думала, малыш вне опасности, и тут акушерка является в комнату, мне эта комната с самого начала не нравилась, и говорит, что ничего нельзя поделать, а я спрашиваю, что за вздор, что за несусветная чушь, а она говорит, что малыш больше не дышит. Стоит и смотрит на меня. А у меня ни слезиночки не осталось, не будет больше повода для слез, думала я, глаза и горло – все у меня пересохло, хоть цепляйся за кроватные прутья и заламывай руки; акушерка не проронила ни слова, так мне показалось, она бросилась на меня и вонзила скальпель, а я хватаюсь за прутья, боюсь дотронуться до груди и порезаться о наточенный скальпель, но сил нет терпеть ни минуты, „ничего нельзя поделать“, сказала она, войдя, и вспорола мне грудь, как заправский мясник-живодер, „потому что он больше не дышит“, прибавила она, а скальпель она, видно, взяла продезинфицировать и спрятать в стеклянный шкаф, хорошо еще, что Тото не было рядом, что он не стоял между кроватью и дверью, а то бы оказался на пути акушерки и получил рану, для мальчика рана могла стать смертельной, но когда вошла акушерка, я была одна и собиралась вздремнуть, успокоившись, я не слышала, как она вошла в три часа дня, чтобы пронзить меня зараженным скальпелем, и нет сил терпеть, рана от руки живодера, рана делается шире и шире – „не плачь“, говорит Бер-то, но рана будет болеть, пока не затянется, а вдруг она не затянется никогда? если рана не затягивается, возможно, она загноилась. Берто не дает мне плакать, если он услышит – проснется, невероятно, но в тот день я не могла плакать, ах, если бы я перед этим не пролила столько слез, думая, что мой малыш вне опасности, и ни слезинки не осталось, но Берто проснется, если я заплачу, даже этого нельзя? даже поплакать? но почему? если нет сил терпеть… ну и пусть, пусть просыпается, или пусть мы за столом, хоть поплачу, теперь я могу плакать всякий раз, как акушерка входит и говорит этот вздор, эту несусветную чушь, плакать, пока она не прекратит на меня смотреть и не уйдет из комнаты. Вскакиваю из-за стола, бегу в гостиную через весь дом, забиваюсь в самое дальнее кресло, чтобы не услышали, а Тото идет неслышно, но всхлипывания все ближе, ведь он тоже не может сдержать слезы за столом всякий раз, как вспомнит. Он садится рядом, и мы плачем, пока акушерка не перестает на нас смотреть и не уходит из комнаты. Бумажные гладиолусы я заставила убрать в первый же день, но в этой кромешной тьме за опущенными жалюзи… разве не легче заснуть, если будет чуть больше света? темная ночь и то светлее, и этот слабый свет просочится в открытые жалюзи, все лучше, чем лежать в кромешной тьме за опущенными жалюзи, а если я зажгу ночник, Берто проснется. С открытыми жалюзи станет видно комнату, мебель и можно заснуть, разглядывая что-нибудь и считая овечек, все комнаты похожи в кромешной тьме, когда совсем нет света, наутро в открытые жалюзи заглянет солнце, и в шесть уже невозможно спать, надо спать при опущенных жалюзи, еле виден беленый потолок с черным пятном сырости, очертаний горных пиков или бедуинских шатров во тьме не различишь, или кораблей, тонущих среди островерхих волн, кораблекрушение из „Поля и Виргинии“, „а кто они были?“, спросил Тото, что-то я плохо помню, как же там? очень грустная книга, из факультетской библиотеки, а если бы я читала ее и заплакала? Берто бы проснулся, от одних слез он не проснется, слезы текут бесшумно, слезы в кино, слезы при чтении „Марии“ Хорхе Исаакса, от рыданий в груди сотрясается кровать, и мужчинам легче при мысли, что они могут сдерживаться, думают, поэтому они настоящие мужчины, только настоящие мужчины могут сдерживать слезы, но это им просто по силам, а было бы не по силам, не воображали бы, что из-за этого они настоящие мужчины. Они. сдерживаются, потому что менее чувствительны. Или совсем бесчувственные? После дневных прогулок я лучше сплю ночью, за два грузовика уже уплачено, и Берто лучше спит ночью, а то много лет не мог, крики, рот открыт, уселся на кровати – проснулся от кошмара, нехорошо курить среди ночи, комната заволакивается дымом в бессонные часы, горит лампочка, еще глава, хорошо хоть заплатили за грузовики, его годы без сна, считаешь овечек, и календарные листки, и монеты по пять, по десять, по двадцать, столбиками, и чеки, векселя, расписки, от какой еще сестры? от какой свояченицы? от какого друга? того, что раньше денег не считал, а после проиграл все подчистую, а у Берто ничего не было, так на кой черт помогать этим нахалам? и летят листки календаря, расписки, векселя, а сверху столбики монет, чтобы не сдуло. На тумбочке горел ночник, сквозь сон опять шелестели газетные страницы, роман уже закончен. Наполеон, Гинденбург и все биографии Эмиля Людвига, сквозь сон легкий шорох газеты, раньше я спала крепко, и листки расписок не могли улететь, ведь Берто не засыпал, не давал им улететь. Что лучше: бессонница или кошмары? Теперь он спит, но чуть что – просыпается, „ты будешь виновата, если мальчик не поймет наконец, что мужчины не плачут, мужчины сдерживаются, но не плачут“, говорит Берто всякий раз, как мы плачем, „а ты, рева, послушай отца, чтоб я больше не видел твоих слез“, и он прав, ведь они с Эктором сдерживаются, я плачу потому, что мы, женщины, – слабые существа, а Того плачет потому, что он еще мальчик. Не помню, плакал ли Эктор, когда умерла его мать, я ему первая об этом сказала, он был еще очень мал, чтобы плакать, на год младше, чем Тото сейчас, но Тото плачет потому, что все понимает, как взрослый. Ни одного дружка не дам Эктору этим летом с собой привезти, если примутся гонять мяч во дворе, своими руками убью, упрашивать детину Эктора, чтобы сходил на кладбище, не хочет идти – не надо! а ведь там лежит его мать! мать, и дедушка по матери, и дядя Перико, и мой малыш, не знаю даже, в каком порядке они лежат, в сырой