Горьком? — всхлипнул мальчик, и в памяти его возникло огромное белое нефтехранилище, а рядом с ним черный на солнце силуэт часового с ружьем. — Почему мы не остались в Горьком, зачем мы сюда полезли…
— В России еще труднее. Там тоже немцы, и вдобавок идет война.
— Хорошо! Но русские, по крайней мере, борются. И победят, — проговорил Митя вызывающе. — Ты, может быть, думаешь, что они не победят? — напал он на дядю, хотя тот ничего подобного не утверждал. — Мама бы тебе показала! Такой мамы, какая была у меня, нет ни у одного мальчика. Но мы с папой отомстим, — договорил он уже тише, — не бойся.
— Послушай, Митя. Ты все-таки уже большой мальчик. Именно поэтому я хотел поговорить с тобой с глазу на глаз.
— Неправда, дядя, это я хотел говорить с тобой с глазу на глаз, — упрямо возразил Митя.
— Словом, хорошо, что мы поговорим друг с другом без бабушки, как мужчина с мужчиной. Ты должен ее беречь, Митя, быть ее защитником, а не прибавлять ей лишних забот. Ты же не хочешь, чтобы с ней тоже что-нибудь случилось?
— И с тобой, да? — улыбнулся Митя.
— Да, — просто ответил Станислав и этим совершенно обезоружил Митю. — Я так хотел бы дождаться свободы!
— Я тоже! Дядя, я тоже, — восторженно выдохнул Митя. Он подошел к Стане и, как песик, потерся мордочкой о его рукав. — Знаешь, — шепнул он, — мы с мальчиками учимся стрелять. Этого никто не знает. Но ты никому не говори.
Станя опять забеспокоился.
— Послушай, Митя, уж не прячешь ли ты где-нибудь оружие? Сейчас осадное положение. За хранение оружия осуждают на смерть.
Митя смутился.
— Духовое ружье, — признался он. Он подвел дядю к шкафу и показал.
— Больше ничего? Говори без утайки!
Митя преданно посмотрел Станиславу в глаза.
— Нет, честное слово.
— И вот что еще я хотел напомнить тебе, Митя. Как ты знаешь, Германия воюет с Соединенными Штатами, и не стоит говорить где-нибудь, что папа у тебя живет в Америке.
Митя искоса поглядел на дядю.
— В Америке? Да, правда, в Америке, — произнес он, точно проснувшись. — О папе я вообще не говорю, — сказал он отчужденно. — Я обещал маме. Знал бы ты, как я умею молчать.
— Правильно. Это первое условие: держать язык за зубами.
Митя опять как-то искоса взглянул на дядю, проглотил слюну и ничего не сказал.
Когда Станя уехал и Нелла с тяжелым сердцем возвращалась с вокзала, на шоссе ее догнал пожилой человек, сошедший с пражского поезда. Он шел тяжелым, размашистым шагом человека, целый день проводящего на ногах, слегка расставлял руки, как люди, привыкшие к физическому труду. У него было худое загорелое строгое лицо с энергичными складками около рта и ласковые печальные глаза; жесткие черные волосы с проседью были коротко подстрижены. В правой руке он нес полуоткрытую сумку, набитую инструментами. Постоянно настороженная, Нелла уже на станции заметила, что старый рабочий присматривается к ней. Ей показалось, что она где-то его видела.
— Я долго не мог вспомнить, кто вы такая, — сказал он, — но теперь знаю. Вы стучали на машинке у Гамзы в конторе. Верно?
Теперь Нелла всегда пугалась, если кто-нибудь произносил ее фамилию. Но в то же время радовалась, что люди вспоминают Гамзу. Она ответила с оттенком печальной гордости:
— Да, я жена Гамзы.
— Мы с ним проводили стачку на железной дороге в двадцать девятом году, помните?
— Это было так давно, — вздохнула Нелла. — Как сон! Конторы уже нет, мой муж…
— Золотой был человек, — заметил рабочий. — Вечная ему память. Ну, они выбирают лучших… В прошлом году осенью у меня расстреляли сына в Кобылисах…
Нелла удивленно посмотрела на него — как это он может произносить такие слова так спокойно — и слегка пошатнулась.
— А у меня дочь, — шепнула она.
— Мы о ней, о Еленке-то, знаем, — с нежностью проговорил старый рабочий, употребив множественное число, что удивило Неллу. — Это героиня!
Неллу очень тронули эти слова, невыносимые слова, и в то же время они ее раздражали.
— Ах, боже, — всхлипнула она, — лучше бы она жила!
— Моя жена говорит то же самое. Знаете, он был у нас один. Однако если бы все так думали, далеко бы мы не уехали.
— Вы верите, что это не напрасные жертвы? — горячо воскликнула Нелла.
— А как же иначе. Что было, того нет, чего нет, то будет. Иосиф не даст нас в обиду.
В эту минуту от канавы вернулся Митя, где он что-то рассматривал. Он взглянул снизу вверх на чужого человека, на его кадык, который двигался на худой шее, потом опустил глаза и притронулся к выглядывающему из сумки инструменту.
— Французский ключ? — спросил он, как взрослый мужчина, специалист своего дела.
— Французский. Вот как ты здорово разбираешься. Это ваш? — мягко обратился рабочий к Нелле. — У вас хоть есть утешение.
ВЫ НЕ БОИТЕСЬ?
В воскресенье вечером, когда Станя возвращался от матери и от Мити в Прагу, битком набитый поезд не пропустили к Центральному вокзалу. У пассажиров еще раз проверили документы и высадили в Либени. На Центральном вокзале тяжело пыхтел другой поезд, торжественный, страшный. Люди с черепом на рукаве везли мертвого Гейдриха в Берлин. Он любил смерть и теперь был в ее власти. Из уст чехов не вырвалось ни одного вздоха сожаления. Люди говорили: «Помер уже? Давно пора!» Гнев угнетенного и истребляемого народа был страшен. Он сгущался над Прагой, как грозовая туча. И нацистская влюбленность в смерть вспыхивала с новой силой при виде мертвого шефа убийц, напряженная траурная атмосфера снова неистово требовала крови. Воздух был мертвенно неподвижен. Свинцовая духота кошмаром нависала над затемненной Прагой. Может быть, и в самом деле над двумя полюсами, заряженными положительно и отрицательно гневом, проскочила искра и разразилась гроза, какой уже давно не помнили жители Праги.
Станя только-только сошел с поезда в Либени, когда поднялся такой невиданный в нашем умеренном климате вихрь, что люди хватались друг за друга, чтобы устоять на ногах; горячая весенняя пыль столбами кружилась в порывах ветра, как огромная подвижная колоннада; блеснула, рассекая тучи, молния, башни и крыши затемненного города осветились голубоватым огнем, и грянул такой гром, будто небесный свод был из камня и вдруг обрушился.
— И небо-то на него гневается, — заметила Барборка по адресу Гейдриха. Всю жизнь она с наслаждением примечала подобные знамения. Барборка напомнила молодому Гамзе, который вернулся домой, мокрый до костей, непогоду пятнадцатого марта, когда немцы пришли в Прагу и Гитлер приехал в Град.
Барборка слышала от соседок множество волнующих новостей. Например, о Либени. Вы только подумайте, гестапо забрало там всех пятнадцатилетних девчонок. Спятили, что ли, фашисты? Арестовать детей! Ну какое дело этим девчуркам до покушения? Матери хотели отправиться вместе с ними, так нет, не позволили. Подумайте, каково им было, когда увозили дочерей. Господи Иисусе, что им там сделают?
Однако девочкам ничего не сделали. Какой-то человек даже подбодрял их по-чешски. Но девочек заставляли делать странные вещи. В помещении гестапо у стены стоял велосипед. Пусть каждая проведет
