На дне шкатулки какие-то бумаги. Они разделены на две пачки, каждая перевязана синим шнурком.
Юри развязывает узелок на той, которая поменьше. По столу рассыпались письма — и длинные, написанные на двух-трёх страницах, и такие, где всего несколько слов.
Он узнаёт почерк. И от волнения у него перехватывает горло.
Это его письма, те, что он посылал матери из пионерского лагеря, из больницы…
И не только письма, а и записочки, которые он иногда оставлял ей на столе. Мама сохранила каждую написанную им строчку.
Юри держит в руках обрывок листа, вырванного из тетради в клеточку. На нём слова: «Мама! Не сердись. Я всё-таки пошёл в кино. Завтра этот фильм уже не идёт».
Перед мальчиком с удивительной ясностью возникает тот воскресный день, два-три месяца назад. Юри как раз выздоравливал после сильного гриппа. Мать не разрешала ему ещё выходить на улицу. Но в кино последний день демонстрировался какой-то увлекательный фильм. Как же он назывался?.. Не вспомнить… Юри тогда оставил на столе эту записку и ушёл.
Когда он вернулся домой, мать уже пришла с работы и готовила на кухне обед. На ней был надет тот самый передник, который Юри подарил ей на Новый год из сэкономленных карманных денег.
— Здрасьте! — воскликнул он как можно веселее.
Но мать не ответила на его приветствие, а с упрёком сказала:
— До чего же мы в конце концов докатимся, если я не смогу доверять тебе?!
Юри не сразу понял, что именно мать имеет в виду, и, запинаясь, ответил:
— Но… ведь я написал записку…
— Написать-то написал. Это хорошо. Но я верила тебе, думала, ты не нарушишь моего запрета. А как поступил ты?
Он тогда сказал матери, что это пустячное дело. Стоит ли из-за такой мелочи сердиться. Но мать ответила: когда речь идёт о доверии, тут нет мелочей. Да и как можно верить человеку в серьёзных вопросах, если он по пустякам тебя обманывает.
Юри даже испугался, услышав такое. Если бы мать сказала, что он может снова заболеть, у него нашлось бы множество возражении: он, мол, тепло оделся, погода, мол, была хорошая, и он шёл медленно, чтобы не вспотеть… Но то, что пустячный поступок мог обернуться таким серьёзным делом, — это ему и в голову не приходило.
И вдруг Юри почувствовал, как было бы хорошо, если бы мать сейчас стояла в дверях кухни и ворчала бы на него. Желание мальчика настолько сильно, что он поднимает голову и смотрит в ту сторону, где… Но на пороге кухни пустота. Только пёстрый передник матери висит на стене возле косяка двери. Из кармана передника торчит уголок красной косынки.
Юри вновь связывает письма шнурком и кладёт их назад, на дно шкатулки.
Во втором пакете писем гораздо больше. Целые листы заполнены неровным беспокойным почерком отца.
Мать и их тоже сохранила! Сохранила, несмотря на то, что однажды весенним вечером отец долго с издёвкой смеялся над нею и, наконец хлопнув дверью, навсегда ушёл из дому.
С недоумением перелистывает Юри письма отца. Почему мать не выкинула их? Не нашла в себе силы? Неужели она всё ещё любила этого человека? Наверное, да.
«А разве я сам не думаю о нём? Как было бы хорошо, если бы отец стоял сейчас здесь, рядом со мною, и мы были бы вместе. Пускай бы пил, пускай бы не ночевал дома, только бы приходил опять. Приходил хотя бы изредка. Сказал бы, что мне теперь делать».
И эту пачку писем Юри засовывает назад, на прежнее место. Он знает: отец не придёт. Если отец мог так надсмеяться над Юри и его матерью, то он не придёт.
Поставив шкатулку обратно в шкаф, Юри замечает в прихожей рюкзак Вирве.
Мальчик находит иголку, дратву, шило и приступает к работе. Скоро рюкзак в полном порядке. Юри относит его назад, в прихожую, и ложится на кушетку — он хочет немного отдохнуть и подумать. Но приходит сон и вытесняет все заботы, все мысли.
Когда Юри вновь открывает глаза, в комнате уже сумерки. Пока он спал, солнце скатилось с середины небосвода за крыши домов. Лишь по слабому красноватому зареву над цветущими яблонями соседского сада можно было угадать место, куда оно опустилось.
Юри поднимается. Пальто, которым он укрыт, сползает на пол. Босые ноги вздрагивают от прикосновения к холодному крашеному полу.
«Когда это я успел так основательно устроиться спать? Видали, даже подушка под головой! Что-то не припоминаю. Я ведь прилёг просто так, на минуточку, — рассуждает Юри и трёт припухшие от сна веки. — Здесь кто-то был, не иначе!»
Да. Стоило ему взглянуть на стол, и сомнений в этом не осталось — там что-то лежит, покрытое белой салфеткой.
Еда! На тарелке котлеты и поджаристая картошка. В бутылке молоко. На блюдечке — сладкие булочки. А рядом — записка. Юри нет надобности переворачивать листок на другую сторону и смотреть подпись, он и без того знает, писала Вирве. Это её размашистый почерк.
Юри невольно усмехнулся. Ишь как подписалась: Непоседа.
Однажды девочка — такой уж у неё характер — чем-то сильно увлеклась. Ну и суетилась, ну и шумела — весь класс гудел, словно осиное гнездо. Юри тогда возьми и скажи, дескать, вот непоседа-то! А ребята сразу это слово подхватили да так и прозвали Вирве Непоседой. Теперь это прозвище звучит в школе чаще, чем настоящее имя девочки.
От записки, от поставленных на стол тарелок на душе Юри становится теплее, словно всё опять — как прежде. Но в кухне висит передник, из его кармана торчит красная косынка… И они не понадобятся маме уже никогда.
Отступившая было на секунду пустота вновь заполняет квартиру, проникает в каждый угол и смотрит оттуда своими грустными глазами. Как видно, она неистребима.
Юри садится за стол, но аппетита у мальчика нет. А ведь он сегодня почти ничего не ел, только выпил чашку молока да проглотил кусочек хлеба. Вообще в последние дни его чуть ли не насильно кормили соседи. Есть надо, даже когда и не хочется. Не зря же об этом изо дня в день твердила ему мать. Юри всегда был никудышным едоком.
Мальчик отчётливо слышит слова матери, словно она стоит тут, рядом: «Поешь же, наконец. Иначе ты не сможешь бегать. Отстанешь от других и будешь плестись в хвосте. Неужели тебе не стыдно!»
Юри кажется, будто он слышит даже скорбные нотки в её голосе.
Рука Юри словно сама собой поднимается и наливает в стакан молоко…
Скоро тарелки на столе опустели. А Вирве словно только и ожидала этого момента — она уже открывает садовую калитку и спешит вместе с Нээме к дому.
Втроём дети моют посуду, прибирают комнату и, покончив с делом, садятся к столу. Сразу же наступает тишина. Что сказать? С чего начать? Скорбь пережитого угнетает их, делает робкими и неразговорчивыми.
Наконец Юри, словно бы между прочим, спрашивает:
— Что новенького в школе?.. Я ведь уже пропустил три… нет, четыре дня.
Напряжённость исчезает.
— Ничего особенного! — отвечает Вирве. — Прошла спартакиада. Нээме бежал быстрее ветра, только пятки сверкали. Ну и орала же я, чтобы его подбодрить! Вот он и прибежал первым.
— А то как же! Воодушевлённый нашим председателем совета отряда, я добился выдающейся победы! — подхватывает Нээме и, словно заправский оратор, с преувеличенной торжественностью
