Гиббса и Ейле. Я вскоре узнал, что новая наука, отцами которой якобы были немецкие ученые, была предвидена по крайней мере за десять лет до этого Гиббсом. Следовательно обвинение Де Токвилля, что американская демократия ничего не сделала для абстрактной науки, было ошибочно, думал я, это было ясно очерченное маленькое открытие, и Гельмгольц согласился со мной. Он даже посоветовал, что это могло бы послужить материалом для исследований к докторской диссертации. Я ухватился за его предложение и начал экспериментальные исследования, изучая в то же время теории Гиббса, Гельмгольца и других ученых, главным образом немецких, по физической химии. Чем больше проникаешь в глубь какой-нибудь проблемы, тем сильнее убеждаешься в том, что эта проблема представляет собой исключительно важный предмет. Так было и со мной. Электромагнитная теория Максвелла-Фарадея была на время отложена из-за моего интереса к физической химии и, главным образом, из-за возможности написать докторскую диссертацию, что мне в конечном счете и удалось сделать.
В конце первого семестра, весной 1887 года, по предложению Вебстера, мы отправились с ним на короткое время в Париж. Нам хотелось увидеть, как обстояло дело с естественными науками в Сорбонне и в Колледж де Франс, чтобы сравнить академический мир Парижа с берлинским. Мы пробыли там три недели и узнали немало новых и интересных вещей. Архитектурные памятники Парижа, художественные галлереи и музеи произвели на меня неизгладимое впечатление. Как памятник богатой старой культуры, Париж, думалось мне, был несравненно выше Берлина. Дух Лапласа, Лагранжа, Фурье, Ампера, Араго, Френеля, Фуко и Физо был жив в древних аудиториях Сорбонны и Колледжа де Франс. Дух славного прошлого естественных наук во Франции чувствовался в Париже больше, чем в Берлине. Но на каждого знаменитого ученого в физике и математике, работавших в то время в Париже, как Пуанкарэ, Эрмит, Дарбо, Аппель, Липпман, в Берлине приходилось несколько таких ученых. И в Париже, по моему мнению, не было никого, кого бы можно было поставить рядом с Гельмгольцем, Кирхгофом и Дюбуа Рэймондом. Там не было и государственного деятеля такого калибра, как Бисмарк и генерала, равного Мольтке. Генерал Буланже был в то время в большом почете. Мне пришлось его видеть на большом официальном приеме, и я бы очень сожалел, если бы ему была доверена судьба Франции. Физические и химические лаборатории в сравнении с берлинскими были оборудованы как-то бедно. Завешенные брезентом статуи на Площади Согласия, говорившие о французском трауре по поводу потери Эльзас-Лотарингии, завершали в моем уме картину Парижа, которая была какой угодно, но только не веселой. Франция, казалось, еще не оправилась совсем от ран 1870-1871 гг. Два года до этого я проезжал через Париж, когда я ехал из Порника на родину, и в то время я унес с собой более радостную картину. Но тогда это были лишь двухдневные наблюдения, и кроме того я не знал еще Берлина и не мог делать никаких сравнений. Если Париж отражал дух Франции, а Берлин – Германии, то Франция, рассуждал я, была соколом с перебитыми крыльями, а Германия – молодым орлом, который только что открыл в себе чудесную силу. Замечательная интеллектуальная и физическая мощь новой империи производила сильное впечатление на каждого иностранного студента в Берлинском университете. Это было поводом для многих моих размышлений, когда я искал объяснения немецкой мощи.
Было одно объяснение, которое всегда прельщало меня своей простотой. Я слышал его от одного очень образованного немца. Оно было таково: немецкое железо, включая и те огромные залежи железной руды, найденные немцами в Эльзас-Лотарингии, содержало фосфор. Поэтому Германия не могла создать стальную индустрию, а без нее невозможно никакое большое промышленное развитие в молодой стране. Произошло чудо. Молодой англичанин, служащий полицейского лондонского суда, сделал открытие, которому было суждено дать Германии ее огромную стальную промышленность Это был С.Г.Томас, открывший так называемый «основной Бессемеровский» процесс. Благодаря этому процессу, железная руда, содержащая фосфор, легко может быть использована для изготовления железной и стальной продукции. Это и дало толчок для развития современной промышленности стали в Германии в начале восьмидесятых годов прошлого столетия. Многие улицы в городах немецкой стальной промышленности были названы в честь Г.Томаса. «Это и является, говорил мне тот образованный немец, той мощью, которую, как вы выразились, почувствовал в себе молодой германский орел». У меня возникло подозрение, что целью его рассказа было опровергнуть мое мнение, что замечательная мощь Германии была обязана слабости Франции. Поэтому я проверил данные его информации и убедился, что они соответствовали действительности. Несколько лет тому назад я рассказал об этом ныне покойному Андрю Карнеги, и он еще раз подтвердил их. Сегодня я убежден, что ни мощные заводы Круппа, ни огромный германский флот, ни многие другие предприятия, возникшие после того времени, не были бы возможны без того начала, которое было сделано с помощью открытий Г.Томаса.
Другое знаменательное утверждение того же немца также запомнилось мне навсегда. Оно заключалось в том, что объединенная Германия не могла бы существовать долго, если бы не быстрый рост немецкой стальной промышленности и других отраслей тяжелой индустрии, последовавший за ее политическим пробуждением. Организация Германии как экономического единства обеспечила немецкое политическое объединение. Он суммировал сказанное словами, что Бисмарк и Мольтке создали германскую империю, а Г.Томас создал вокруг нее стальное кольцо, которое не позволяло ей рассыпаться. Если научное исследование молодого лондонского служащего в полицейском суде, изучавшего химию в Лондонской вечерней школе, могло сделать так много для Германии, то что же тогда можно было ожидать от огромных исследовательских лабораторий немецких университетов и технических школ? Это, по словам моего немецкого собеседника, стало в Германии вопросом государственной важности. Всё это говорило мне о том, что большое движение за расширение научных исследований в Великобритании и Соединенных Штатах существовало также и в Германии, но в более развитой и высшей форме. Тот же немец обратил мое внимание на деятельность Вернера фон Сименса, пионера в этом немецком научном движении.
Эрнст Вернер фон Сименс был в то время самым выдающимся, после Гельмгольца, ученым Германской империи. Он стоял во главе огромного электрозавода в центре Берлина и был повсюду известен, как человек, владеющий замечательной комбинацией талантов в абстрактной науке и в инженерном искусстве. Люди такого типа были крайне редки в те дни и очень редки даже сегодня. Я многое узнал о нем из курса лекций по электротехнике, которые я посещал в берлинской Политехнической школе. Я видел его несколько раз в Физическом институте, куда он приходил к родственнику своей жены, Гельмгольцу. Его замечательная внешность произвела на меня неотразимое впечатление и мне захотелось увидеть его огромный электрозавод, где изготовлялись всевозможные приборы, от точных электрических инструментов до больших динамо-машин и электромоторов, многие из которых были его собственного изобретения. Как знак особой любезности, Гельмгольц дал мне рекомендательное письмо к своему выдающемуся другу, который принял меня великодушно. Сименс позвал своего сотрудника, чтобы показать мне завод, какой мне до этого еще не приходилось видеть. Впечатление от него, несомненно, было замечательное, но впечатление, произведенное на меня личностью Сименса, было еще сильнее. Чем больше я узнавал о нем, тем больше убеждался, что ни одна индустриальная организация не имела руководящего гения такого размаха, каким был Сименс. Его отношение к естественным наукам может быть прекрасно иллюстрировано следующим фактом, сыгравшим величайшую роль в истории естественных наук. В 1887 году Сименс основал знаменитый Физико-Технический Институт и подарил его немецкой нации. Гельмгольц был первым его директором. Новейшая наука о радиации основывается на фундаменте, заложенном впервые Кирхгофом и значительно укрепленном дополнительными экспериментальными данными, полученными в этом институте под руководством Гельмгольца.
Планк, преемник Кирхгофа в Берлинском университете, вступивший в свои обязанности перед тем, как я покинул Берлин, несомненно был воодушевлен этими экспериментами, когда он формулировал свой знаменитый закон радиации, являющийся сегодня последним словом в учении о радиации, – величайшем учении, заслуженно отмеченным made in Germany, так же как электромагнитная теория носит пометку made in England. Физико-технический институт навсегда останется памятником человеку, проповедывавшему в Германии идею тесного сотрудничества между наукой и индустрией. Германия первая провела ее в жизнь. Соединенные Штаты последовали этому примеру много лет позже. Гельмгольц и Сименс всегда являлись для меня высшими символами этого сотрудничества.
Бисмарк и Мольтке, Гельмгольц и Сименс были великой силой, которую открыл в себе молодой немецкий орел. И он стал летать так, как никогда до этого. Его полет восхищал меня, когда я был в Берлине. Тот, кто хочет знать настоящую Германию восьмидесятых годов прошлого столетия, должен изучать жизнь Бисмарка и Мольтке, Гельмгольца и Сименса. Я твердо верил в те дни, что они были лидерами конструктивной мысли
