почувствовал, что дело добром не кончится, встал и пошел за ним.
Из-за столика поднялся парень в белой сорочке с галстуком. Он что-то сказал Фреду, потом кивнул музбизнесмену, и тот произнес один-единственный глагол, которого и следовало ожидать.
— Ты доволен? А теперь чеши отсюда, обезьяна! — сказал парень в галстуке.
Вот этого говорить не надо было. Ни в коем случае не надо было ему произносить именно это слово.
Фред коротко замахнулся и врезал. Парень отлетел к своим. Подскочил еще один, сидевший с краю, и, в точности как в вестернах, Фред врезал и ему, и тот повалился на музбизнесмена, отчаянно завопившего над своими альбомами. Я понял, что сейчас начнется заваруха. Я оттащил Фреда, и мы подались к выходу. Хорошо еще, что портфели мы оставили дома… Яко успел крикнуть, что встречаемся через час на станции. Поднялся всеобщий переполох, швейцар пытался закрыть двери. Яко ухватился за ручку и рванул, но швейцар облапил его сзади и потащил назад. Яко не выпускал ручку, и дверь на миг распахнулась. Я шмыгнул в открытый прямоугольник и был таков.
Добежал до ближайшего переулка и свернул в него. Пробежал еще немного и, запыхавшись, перешел на шаг. Час пошлялся по улицам, остерегаясь, как бы не напороться на тех ребят. Это был бы конец. Никто не посчитался бы с тем, что я к драке никаким образом не причастен. Хватило бы, что я был вместе с Фредом. Взяли бы меня под руки, затащили бы в дюны и там обработали. Это влетело бы мне в копеечку, так как пришлось бы вставлять недостающие зубы. Поскольку золото достать почти невозможно, мне вставили бы железные, и все звали бы меня впредь не Иво, а Железный Зуб. И тогда единственно, где меня не мучил бы комплекс неполноценности, это у американских индейцев.
Подошел к станции, но ни Яко, ни Фреда там не было.
Мне отчего-то подумалось, не сказал ли Яко, что через два часа. Глупо, конечно, но так мне подумалось, и я решил помотаться еще час.
Походил, зашел в какую-то кафешку. Сел и заказал кофе. Вид у меня был, наверное, тот еще, потому что официантка подозрительно покачала головой.
— Принесите, пожалуйста… Я тут не засижусь, — успокоил я ее и причесался.
Она принесла кофе и сразу потребовала расплатиться. Бывают же дни, когда ни у кого нет к тебе доверия. Это сущее наказание, и я сказал ей:
— С удовольствием заплачу… Тем более что на сегодня у меня намечено ограбить вашу кассу. Так что в принципе никакой разницы, платить или не платить.
— Нет, вы определенно хватили малость лишку, — посмеялась она и ушла.
Вдруг позади раздался оклик:
— Эй, Иво!
Я обернулся. Это был Энтони. Я страшно обрадовался. Наконец-то в этом враждебном городишке, где я вполне мог потерять зуб-другой, объявился хоть один добрый человек.
— Привет, Энтони! — крикнул я в ответ.
— Пересаживайся за мой столик!
— Иду!
— Ты отрастил бороду? — удивился я. — Не позови ты, я тебя не узнал бы.
— Борода придает человеку достоинство, — ответил он. — Любой болван с бородой другим кажется уже только полуболваном.
Я уселся напротив него. На столике стояла почти полная бутылка «Черной аронии» и три чашки кофе.
— Нагоняю тонус, — пояснил Энтони и крикнул официантке: — Элвира, тащи сюда что там у него на столе!
— Ладно, ладно, — отозвалась женщина, — только не ори так громко.
— Всякое бывает в жизни. Ходишь, говоришь, смеешься и вдруг замечаешь… ты уже готов…
Энтони как-то странно посмотрел на меня, но ничего не сказал, осушил рюмку и запил кофе.
— Ну а в остальном как дела, Иво?
— Хорошо.
— Чем занимаешься?
— Я? Ничем. Живу.
— Жить — дело хорошее, верно?
— Да, — подтвердил я. — Конечно. Правда, нет-нет да даст она загиб. А потом обратно все хорошо.
Он стал оглаживать бороду и погрузился в раздумье. А мне очень хотелось поговорить.
— Энтони! Мы же не виделись целых полгода. Нарисовал ты что-нибудь за это время?
— Да, — сказал он. — Одну даму, одетую, как Ева до того, как она отведала с Адамом яблока. Разумеется, не считая пары золотых зубов, косметики, серег, трех колец, браслета и чего-нибудь еще, чего я не углядел. Ее любовник купил эту мазню за восемь сотенных.
— Иди ты!.. Значит, заколачиваешь — будь здоров! — Я был восхищен.
— Ну, так получается не всегда!
— Тем не менее! Если бы умел рисовать, я целые дни не вылезал бы из мастерской и малевал одну картину за другой.
— А дальше что?
— Дальше ничего. Продавал бы. За пару лет скопил бы на машину. Ты знаешь, я жутко люблю ездить на машине. В деревне я ездил. Прав у меня нет… Но представляешь, махнуть вот так куда-нибудь — это же мировая штука! Машина все равно что дом. Сиди в ней и крути баранку. Можешь ехать куда тебе хочется. Никто тебе не указывает, по какой дороге. Триста шестьдесят градусов, и правь на любой из них.
— А дальше?
— Что — дальше?
— У тебя есть машина. Куда ты поедешь?
Я не знал, как на это ответить. Если подумать, в самом деле, а куда?
— За город, — сказал я.
Энтони усмехнулся.
— Энтони, что с тобой сегодня? — спросил я.
Он посмеялся, налил себе вина.
— Тебе наливать не стану. Этого греха не возьму на свою душу. Может, когда меня будут в аду смолить в котле, то скостят за это несколько часов.
— Энтони, а трудно писать маслом?
— Нет, — ответил он.
— Тогда ты счастливый. Вот у меня ничего бы не получилось.
— А ты пробовал?
— Нет, но я так предполагаю.
— Писать, Иво, нетрудно, — сказал Энтони. — Но это противно. Если ты знаешь, что твоя картинка годна висеть только у какого-нибудь олуха в спальне. И больше ни на что. Если ты знаешь, что недостает добра, которое очень обыкновенно именуют талантом. Это печально, Иво. Сколько их, таких холстомарателей, шатается по белу свету. И сознавать, что ты один из них, горько, Иво. Кошмарно горько. Это не жизнь…
Энтони налил себе, рука у него задрожала, несколько капель пролилось на скатерть.
— А что же такое жизнь, Энтони? Ты можешь мне это сказать?
— Что такое жизнь? А ты еще не почувствовал?
— Толком еще не понял.
— Жизнь? — Он посмеялся и закурил «Приму». — Ну и чудной же ты парень, Иво!
Я тоже закурил, но «Элиту». Мне вообще нравятся сигареты с фильтром. Тогда табак не лезет в рот.
— Я тебе сперва скажу, что такое не жизнь, а потом что есть жизнь, — сказал Энтони, с наслаждением затягиваясь.
— Элвира, а Элвира! — ни с того ни с сего позвал он официантку, но, когда та подошла, сказал, что
