были из тех, кто со слезами умиления вешается друг другу на шею, пусть даже испытывая при этом истинные чувства и проливая слезы большие, как разноцветные воздушные шары на новогоднем балу. Ах, Эдж! Ах, Иво! Отныне все всегда-всегда будет о’кэй! И если даже на вечные времена все будет о’кэй, то и тогда нельзя об этом говорить вслух.
Я молчал.
А Эдгар вдруг по-детски светло улыбнулся, положил свою руку на мою и одним-единственным жестом стер произнесенные мною слова до последней буквы.
— Эдж, когда ты будешь петь, пой для нас с Дианой.
— Да, Иво! Я буду петь для вас двоих.
— Которое соло будет твое, Эдж?
— Четвертое.
— Не хочешь рюмочку бальзама?
— Спасибо, нет. Толстый Бен психанет. Он не хочет, чтобы кто-нибудь из группы сегодня пил.
— Может, попозднее?
— Да, Иво! В перерыве я подойду. Теперь я пошел. Скоро нам начинать играть.
— Буду ждать тебя, Эдгар!
— Приду!
— Пой для нас!
— Я спою, Иво!
Он ушел.
Я взглянул на часы. Оставалось каких-нибудь десять минут.
Я прошел до дверей фойе.
И тут пришла Диана. Она торопилась.
— Скорей бери плащ!
— Повесьте на этот же номерок, — показал я свой гардеробщице, но она презрительно бросила:
— Подумаешь, будто у меня номерков мало!
И сунула мне в руку еще один.
Диана была в голубых брюках и пушистой кофточке такого же цвета. На руке серебряный браслет полумесяц.
— Ты как синяя птичка с осколком луны в клювике, — сказал я.
Ее пальцы коснулись моей щеки и подергали за мочку уха.
— Пойдем, милая. — От нахлынувшей радости я поцеловал ее в ямку на шее.
— Идем, идем. — Рассмеялась она, дала моему уху выскользнуть из пальцев и спрятаться в гриве.
Мы вошли в зал, и, знаете, мне неимоверно льстило, что я веду ее мимо всех к своему столику, что у меня такая красивая девушка.
Едва успели мы расположиться, как свет в большей части кованых бронзовых светильников погас и сноп разноцветных лучей ударил в эстраду.
Там стояли «Пестрые черепахи».
Вперед вышел Толстый Бен и немногословно представил ансамбль.
Да, это уж точно: Толстый Бен действительно был толст.
Публика аплодировала. Некоторые пришли уже навеселе. Они орали «браво» и «бис».
Толстого Бена это ничуть не выводило из равновесия, и концерт начался.
Сам он работал на ударных и делал это потрясающе. Честное слово! Высший класс! От такого кома сала не ожидал ничего подобного.
В принципе начало меня не особенно интересовало. Мало, что ли, я повидал подобных групп — и похуже и получше «черепах»?
Я ждал, когда Эдгар будет петь для нас.
Налил рюмку бальзаму. Потекли мои суровыми лишениями накопленные денежки.
— Эдгар будет петь
Диана молча кивнула.
— На английском.
— Он знает английский?
— Не очень. Слова он заучивал не вникая. Но произношение правильное, без акцента, прямо как на заграничных пластинках.
Белый луч вырвал из разноцветных бликов Эдгара.
Он стоял перед микрофоном с гитарой в руках. Зеленые джинсы и белая сорочка.
Он волновался. Я это заметил сразу.
— Вид у Эдгара колоссальный, — сказал я.
— Да, — сказала Диана, — он великолепен.
— Он подошел ко мне и сказал: «Ты добрый, Иво». Может быть, завтра он даст мне по роже, так же, как дал ему я, очень, очень жаль, что так получилось, потому что многого я не понимал, а сегодня он мне сказал: «Ты добрый», — и я это никогда в жизни не забуду, что бы там ни было.
Белый луч удерживал Эдгара в своем кругу, и зазвучала мелодия.
Это было вступление.
И вот он запел.
— Можно я возьму твою руку? — спросил я. — Потому что эту песню он поет нам.
Она ничего не сказала, и я держал ее руку крепко-крепко.
Другую положил на серебряный браслет.
— Это песня из американского фильма «Аламо». Фильм у нас не шел, но песню я знаю.
— О чем он поет?
— Знаешь, это грустная песенка, про ожидание и встречу. Про зеленые деревья в июне, про первую любовь. И наверное, про первый поцелуй, но точно сказать не могу, потому что не знаю английский настолько хорошо.
— Почему же ты тогда решил, что это грустная песня?
— Понимаешь, там поется обо всем в прошедшем времени. Про то, что было и прошло. Похоже на вычитанное однажды в «Звайгзне» изречение Октавиана Августа. Говорят, у древних римлян был такой император. Он сказал, что ничто не вечно, кроме грусти по тому, что минуло.
— Будь всегда такой, как сейчас, — неожиданно вырвалось у нее. — Будь таким всегда.
— Это ведь невозможно, — ответил я. — Да я и не хотел бы быть таким. Если бы мне кто сказал, останься таким, каким был до того, как встретил Диану, я постепенно спятил бы с ума.
Вообще я чувствовал, что сегодня почему-то впал в жуткую сентиментальность.
Эдгара музыка преображала. Лицо одухотворенное, взор обращен куда-то к небу. Зеленые джинсы и
