— И вы думаете, что я…
— Именно! Вы! Вы ему объясните! Держаться за Варшаву бессмысленно! Мы погубим людей! Только вы, только вы! Он человек подозрительный! Про других он скажет: интригуют, хотят подставить ножку…
— Только я? — повторила Фирст. — Спасение родины? Вы меня простите, я так вас ценю. — Тут она словно поперхнулась. — Вопрос очень важный, если вы настаиваете, чтобы я переговорила с Рышардом… Вы понимаете, какая ответственность? — По ее лицу снова пробежала тень, она с усилием раз-другой глотнула слюну, лицо ее стало почти суровым, и внезапно Фирст выпалила: — Я должна знать, по своей ли инициативе вы пришли сюда.
Вопрос захватил Гейсс врасплох, она уже начинала верить, что игра удалась, что страхи ее были напрасны. Не замечая расставленной для нее ловушки, она некоторое время боролась с желанием похвастать своими связями, однако сдержалась.
— Инициатива моя собственная. Как же иначе?
Фирст наклонила голову, молниеносно разгадав смысл этих нескольких секунд промедления.
— Ваша собственная идея? — Она так быстро, во весь рот улыбнулась, словно улыбка давно просилась на ее красные губы, потом с трудом продолжала: — Я знала, какой вы зрелый политик, но не подозревала, что вы и отменный стратег! — Теперь с ее губ сорвались звучные аккорды смеха. — Вы сами, сами это придумали! Вам ничего не внушали! Никто не давал поручений! Вы сами, своими глазами день за днем наблюдали за тем, что происходит в нашем польском цирке, наблюдали, думали и придумали! Сообразили! Какая необычайная страна! — Она выкрикивала каждую фразу между взрывами бурного смеха, давилась словами, извивалась, стиснув руки, с каждым выкриком она все ближе придвигалась к Гейсс. — Что за страна! Что ни человек, то герой! Ха-ха-ха! Что ни баба, то государственный деятель! Ха-ха-ха! Сами!
— Что с вами? — испугалась Гейсс. — Что в этом странного? Несомненно, я сама. Может, я и не государственный деятель, но когда речь идет о благе родины…
— Ха-ха-ха! — захлебывалась Нелли уже другим, стальным, сценическим смехом. — Благо! Ха-ха- ха! — Она поднесла руки к лицу, длинными пальцами вцепилась в нижнюю челюсть, словно стараясь подавить приступ хохота, с минуту ее голос звучал приглушенно, потом пальцы разжались, снова раздалось: — Ха-ха-ха, ха-ха-ха! — Она упала на диван, колени ее судорожно подскакивали, а мощный, гулкий смех, от которого дрожали стекла, неудержимый, пронзительный, чудовищный, заполнил весь будуар.
Руки Гейсс покрылись гусиной кожей. Она вскочила с тахты. Доктора? В доме ни души, только смех, хохот, рыдание. Только мечущееся на диване тело. Бушующий ураган дикого восторга? Радости? Безумия? Гейсс забыла про свои прежние опасения, она уже не понимала, из-за чего беснуется Фирст, не помнила наставлений Бурды. Она испытывала обыкновенный страх, какой возникает в присутствии пьяницы, эпилептика, душевнобольного.
Фирст ее не видела. С каждым новым взрывом дикого смеха голос ее подымался выше на четверть тона, хохот становился похожим на кашель или икоту. Дальше терпеть это было невозможно. «Истеричек бьют по лицу, — вспомнила Гейсс, — а может, дать ей воды?» Она побежала к внутренней двери, заглянула в соседнюю комнату, рассчитывая найти там кувшин, и увидела пирамиду чемоданов, картонок для шляп, дорожных мешков, туго стянутых ремнями. Она не успела прийти в себя от изумления, как за ее спиной раздался визг на еще более высокой ноте, после чего Фирст сразу затихла. Телефон.
Гейсс вернулась в будуар, когда Нелли уже сняла трубку.
— Алло, — сказала она обычным, слегка утомленным тоном. — Что ты говоришь, котик? Ничего, все хорошо. Ну, значит, когда? Поторопись, поторопись! Я жду. Хватит, хватит этого развлечения. Жена Бека отправила уже пять сундуков, жена Славоя — все, только я, как всегда, последняя. Ну хорошо, хорошо, не буду приставать. Хорошо, позвоню через час, хорошо, целую…
Она встала, посмотрела на Гейсс и усмехнулась, увидев ее все еще растерянное лицо.
— Извините меня, — сказала она. — Вы не сердитесь? Нервы… Мы живем в таком напряжении всю эту неделю… Рышард, сами понимаете… Никого, кроме меня, у него нет… Я должна его беречь, он очень впечатлительный… Ну и наступает в конце концов такой момент, что… вы не сердитесь? Понимаете, я так вас люблю, считаю вас почти членом семьи. Ведь постоянно, постоянно играть — какая мука! В присутствии Рышека я притворяюсь беззаботной, для меня существует только наше великое чувство. В присутствии других я почти жена почти главнокомандующего… Пожалуй, на сцене я держусь наиболее естественно. А так, в присутствии каждого… Я должна разобраться, понять, чего от меня хотят, чтобы знать, какую роль я сама… Когда вы пришли, я думала… — Она не договорила, что-то в себе подавила и с деланной улыбкой продолжала: — Зато когда я догадалась, то сразу успокоилась. Вы не сердитесь? — Она схватила Гейсс за руку, заглянула ей в глаза. — Это получилось так трогательно… вы видели, вещи… Я уже несколько дней жду сигнала Рышека, а вы меня с таким жаром убеждаете… Ну, разумеется, разумеется, вы правы… Только… — Она снова вспомнила, что вызвало ее смех, и покачала головой: — Дверь-то открыта, а вы изо всех сил в нее ломитесь…
Гейсс ушла от нее, так до конца и не поняв, добилась она своего, выполнила поручение или нет. И приступ смеха, и объяснения — это было неспроста. Гейсс все-таки решила, что успешно справилась с задачей. Решение это вызвало у нее прилив энергии. Она села в машину и вернулась в город. В течение двух часов она объезжала знакомых, довольная, что ей не мешают воздушные налеты. Ее встречали с радостью: все надеялись, что она, как обычно, немножко их утешит. Гейсс испытывала особое удовлетворение, приводя своего очередного собеседника в состояние полной растерянности, безжалостно пугая: «Дела очень плохи, в любой момент объявят эвакуацию…» Люди бледнели, иногда не дожидаясь, пока она уйдет, принимались укладывать вещи, звонили родным и друзьям, вкратце передавали ее слова, сопровождая их своим тревожным комментарием.
Вскоре отголоски разговоров Гейсс начали возвращаться к ней. Правда ли? Возможно ли? Бледные лица, дрожащие руки; тревожное состояние родителей передавалось детям, они жалобно хныкали. Гейсс металась по Варшаве, по ее Варшаве — от ближнего Мокотова через Центр до Жолибожа, — и словно прикасалась пылающим факелом к стогам сена: там, где она побывала, поднимались клубы черного дыма.
«Какая мне от этого польза? — думала она. — Что за странная, злобная штука жизнь! Столько времени я всех кормила объедками с господского стола — добрыми вестями. Меня не тревожили угрызения совести, я все брала на себя, поскольку радостных вестей было так мало, что приходилось их придумывать. Я была послушна и верна своим хозяевам, как собака. Я и сейчас им верна. Выполняю то, что мне велели».
Она цепко держалась за мысль о своей верности, отгоняя другие, беспокойные мысли, неотступно ее преследовавшие. Что означает это сеяние паники? Черт возьми, небось власти знают, что делают! Ведь во вред себе они так бы не поступали? Если это плохо, то по ним же первым и ударят.
Гейсс носилась по городу, подгоняла шофера. Он был недоволен, говорил, что его прикрепили к ней только на час. Гейсс кричала, грозила, что пожалуется Бурде. Шофер ворчал все громче. Вечером, когда она решила заехать еще на Саскую Кемпу, заглянуть в собственную квартиру, упаковать несессер и уложить один-два чемодана, терпение шофера лопнуло, страх перед именем Бурды перестал действовать. Полчаса спустя, выбежав на улицу, Гейсс никого там не застала. Только вопил репродуктор, только Умястовский продолжал завывать по радио.
Гейсс в ярости собиралась уже вернуться назад, позвонить Бурде, как вдруг слова, вырвавшиеся из репродуктора, привлекли ее внимание. «Граждане!» — кричал Умястовский, и в тоне его голоса было столько отчаяния, что ей стало дурно. Она слушала, держась за косяк двери. Ведь это, именно это она подготовляла в течение последних часов. «Я успешно выполнила свою задачу», — следовало бы подумать Гейсс. Но насколько же все получается страшней, когда весть исходит не от тебя, а официально передается из репродуктора — жалкого куска выгнутого железа: «Все, все способные носить оружие, уходите, держите курс на восток!..» Так ли должно выглядеть спасение, придуманное Казиком?
Она поспешно вернулась в свою квартиру, бросилась к телефону. Бурды не было в министерстве, она ждала, когда отзвучит десяток долгих гудков, — ни живой души, некому снять трубку. Обещал, обещал ведь! Она выбежала из дому, тяжело дыша, добралась до моста.
Умястовский все еще болтал, все еще твердил свои заклятия: «Все! На восток!» Над Варшавой темная
