близкого мрачного будущего. Таких людей почти не было. Выловленные с помощью шпиков и провокаторов, вывезенные в тюрьмы на окраины разваливающегося государства, польские коммунисты теперь устремились к Варшаве — там они видели свое место, но путь был долог, война торопилась, и немногим удалось дойти.
Кригер дошел сразу, на следующий же день, пробравшись ночью через сады пригорода, ускользнув от еще немногочисленных и неопытных гитлеровских танковых патрулей. На окраине его задержали только что организованные в отряд добровольцы. Быть может, они и круто с ним обошлись бы, но, к счастью, его узнал местный комендант:
— Товарищ Роман, наконец-то!
А Кригер не сразу его узнал: за годы тюрьмы в памяти запечатлелись сотни лиц новых товарищей. Эти усы, подкрученные кверху? У многих варшавских рабочих такого же возраста, как и комендант, усы с проседью! Комендант не обиделся, напомнил:
— Первомайская демонстрация, тридцать шестой год, забастовка, тридцать седьмой год. Я от Бабинского и Гелерта, ну, Кравчик Игнаций!
Кригер обрадовался, хотя и теперь помнил самую забастовку, а не этого рабочего. Кравчик его не отпустил, рассказал о борьбе своего отряда:
— Я лично сжег танк!
Потом о своем чудесном выздоровлении. Вообще был в очень приподнятом настроении. Отправившись на поиски товарища по партии, адрес которого Кравчик прошептал ему на ухо, Кригер думал об удивительных переменах, происходящих с людьми — сторонниками того дела, которому он посвятил свою жизнь. Почему он не помнил Кравчика? Очень просто, Кравчик тогда ничем не выделялся среди бастующих — ни сознательностью, ни активностью. Между тем забастовка, даже неудачная, как раз и сделала Кравчика человеком. А удивительная история с танком! Именно борьба, именно сопротивление придает рабочему движению размах и силу.
Напряженная военная обстановка и беспорядок, который бросался Кригеру в глаза на пути через Варшаву, не убавили его бодрости. Напротив, к зданию на Злотой он пришел в возбуждении, какого не испытывал ни разу за две недели этой войны.
Наконец-то можно будет помериться силами с врагом, встретиться с ним лицом к лицу, ответить фашизму не только словами, но и винтовкой. Он быстро взбежал по лестнице на четвертый этаж.
Эдварда Котабу он не сразу узнал: лицо у него вытянулось, отрастающие волосы поседели. Но сохранились прежняя улыбка и голос. Они расцеловались в обе щеки, потом сели за стол, заваленный газетами, бумагами, тарелками, увы, пустыми. Одновременно задали друг другу вопрос:
— Где Вальчак?
Вальчака в Варшаве не было. Котаба помрачнел:
— Я думал, он придет с тобой, вы были вместе…
Кригер вкратце рассказал историю их скитаний, однако он больше тревожился о Кальве, чем о Вальчаке. Кальве с Сосновским остались в Мщонове, в идиотском желтом автомобиле, среди немецких танков.
— Ну, будем рассчитывать, что они как-нибудь выпутаются. — Котаба заставил себя улыбнуться. — Очень хорошо, что ты явился. Рабочие батальоны…
— Вот именно! — воскликнул Кригер. — Что с этими батальонами?!
С батальонами дело обстояло неважно. На Варецкой сидели пепеэсовцы, кое у кого из них за время войны немножко прояснилось в голове; другие остались раскольниками, например Гавалек. Этот из кожи лез вон, чтобы не давать коммунистам оружия. Недавно он изобрел способ: тех, кто без документов, не пускать в батальон. Ну а из тюрьмы, разумеется, выходили без бумажек…
— Знаю, знаю! — воскликнул Кригер. — Нас едва не расстреляли!.. Подштанники нас спасли!
Котаба выслушал его и засмеялся:
— Вот именно. Ну, и мы нашли выход. В профсоюзах много сторонников единого фронта. Они выдают нашим временные свидетельства. Ты пойдешь…
Кригер поинтересовался общей ситуацией. Котаба поморщился.
— Нехорошо! Правду сказать, санация совершенно не подготовилась к войне с Гитлером. Ни в политическом, ни в военном отношении. Впрочем, в пути ты сам мог убедиться. На самом верху…
— Предательство? — спросил Кригер.
— И предательство, и глупость. Одно к одному.
— Не понимаю. — В Кригере словно проснулась его страсть к спорам. — Санационная верхушка в результате победы Гитлера тоже теряет… Посты, власть…
— Все очень просто. Если данному классу не по пути с народом, он утрачивает способность реально оценивать обстановку. Его лидеры либо вовсе слепнут, либо видят все в кривом зеркале и уверяют, будто это и есть истина. Конечно, их нисколько не беспокоит то, что народ за все заплатит своей кровью. Возьмем санацию. Для Польши единственным спасением от нашествия Гитлера было бы соглашение с Советским Союзом. Но могла ли санация решиться на такое соглашение? Ведь тогда народные массы, рабочие и крестьяне, уничтожили бы санационную диктатуру…
— Но Гитлер тоже не оставит Бека у власти!
— Так вот, Бек, вероятно, рассчитывал, что в крайнем случае он либо капитулирует перед Гитлером и останется у власти, либо…
— Что либо? — не вытерпел Кригер.
— Почем я знаю… — вслух думал Котаба. — Чьи поручения выполнял Бек? Пожалуй, Гитлера…
— Тогда почему он полгода выставлялся перед Гитлером, произносил речи, вел переговоры с Англией?
— Он знал, что народ не пойдет на сговор с Гитлером! Нужно было произвести впечатление, будто он сопротивляется Гитлеру, чтобы в последний момент созвать какую-нибудь конференцию, вроде Мюнхена…
Кригера это не убедило, он качал головой:
— Я думаю, что вопрос более сложный. Англия…
— Известное дело, сложный, — вскипел Котаба. — Но что касается Англии, то она, пользуясь этой неразберихой, ведет совсем простую политику. Подлую, да, близорукую, самоубийственную, если хочешь, но совсем не сложную…
— Ну, знаешь! — вспылил Кригер.
— Разумеется. Ей важно одно — столкнуть Гитлера с Советским Союзом. Если чехов отдадут в рабство, а Польшу растерзают, для Англии это пустяки. Лишь бы Гитлер пошел на восток, а не в другую сторону…
О чудо, у Кригера не хватило аргументов. Он еще сопротивлялся, но скорее во имя спасения своей репутации полемиста, чем из убеждения в своей правоте. К счастью, пришло трое незнакомых ему товарищей, и он сразу прекратил спор. Котаба поручил одному из пришедших позаботиться о Кригере. Они пошли доставать бумаги.
На следующий день Кригера определили в роту, размещенную тут же, на Злотой, в доме номер 38, в бывшей женской гимназии. Там он встретил кое-кого из товарищей по Козеборам, даже старого Урбана, который ехал с ним в одном вагоне тогда, в конце августа. Урбану повезло: он сел в товарный поезд и добрался до Варшавы за четыре дня, несмотря на бомбежки на станциях. Теперь, однако, он уже неделю сидел в гимназии, вместе с другими ожидая оружия.
— Хоть бы лопаты дали, — жаловался он Кригеру. — Я мужик, могу землю копать. Нет, велят ждать. Дисциплина, говорят. А я думаю, не пронюхали ли пепеэсовцы, что тут слишком много коммунистов. И держат нас, как в тюрьме, разве что не под замком. Хорошо, что вы пришли, — поднимем шум.
Кригер живо откликнулся на это предложение. Они пошли целой группой к старшине роты. Это был сорокалетний трамвайщик, рослый и добродушный. Он развел руками: от него ничего не зависит — и предложил пойти с докладом к командиру роты, но не скрывал, что и тот мало чем может помочь.
Прошло несколько дней на Злотой. Налеты на Центр, слухи о немецких атаках на Прагу. Город был уже окружен, но газетки бодрились, расписывая в больших статьях успехи союзников, французское наступление в Саарском бассейне, прорыв линии Зигфрида. Сообщали также, будто генералы Кутшеба и
