капитала в Польшу…
— Э, мой дорогой!..
— Знаю, знаю, это дело нелегкое! Но имеются по крайней мере два благоприятных момента. Во- первых, решительная антикоммунистическая позиция польского правительства. Американский капиталист будет спокоен за свои деньги, здесь они не пропадут из-за какой-нибудь революции. С этой точки зрения чрезвычайно полезна позиция польского правительства по вопросу о советской помощи. В Америке английские маневры, предпринятые с целью втянуть Россию в антигитлеровскую коалицию, не встречают поддержки. Во-вторых, Польша всегда пользовалась репутацией страны, где можно потерять, но можно и выиграть, причем выиграть быстро и много. Наметившийся еще в прошлом году в Америке новый кризис весьма благоприятствует подобным, скажем, несколько авантюристическим, планам…
— В принципе, дорогой мой, в принципе я полностью согласен с вами. Но практически…
— Это не только благие пожелания, господин министр. Мой банк может взять на себя посредничество. У нас, слава богу, имеются связи в Западной Европе и, что еще важнее, в Америке. Три вещи могут пригодиться как сейчас, так и в будущем. Это, во-первых, валюта. Она даст нам возможность закупать оружие и стратегическое сырье, не дожидаясь, пока французы или англичане в своих парламентах выделят какие-то кредиты для бедной Польши. Во-вторых, мы сможем мобилизовать для обороны нашей страны силы — и довольно могучие! — которые в настоящее время к нам равнодушны или даже враждебны. Согласитесь, что американские финансисты не очень любят, когда их капиталам грозит опасность. Привлекая их в Польшу… вы сами понимаете, господин министр…
Бурда кивнул, вид у него был весьма озабоченный.
— В-третьих…
— Ага, значит, именно по этому делу с вами так любезно советовался Пуштанский?
— От вас ничего не скроешь. — Вестри улыбнулся. Официальная часть была закончена, и Бурда дал ему возможность перейти к конкретным предложениям. — Однако польские банки нас не очень интересуют. А вот промышленность…
Вестри уставился на Бурду в ожидании поддержки. Но тот молчал. Нетрудно было догадаться, что творится в этой седеющей породистой голове. Ежели уж министр решается усыпить свою так называемую государственную совесть, то у него, естественно, возникает вопрос: а что я за это получу? Вестри дал ему возможность поразмыслить. Через несколько минут он продолжил:
— Мы сделали первые шаги. Должен признать, что польские промышленные круги осознали патриотические цели этого мероприятия. Вы, конечно, понимаете, что нужны определенные… Зачем скрывать?.. Определенные жертвы со стороны польской промышленности?
— Жертвы? — Бурда поднял брови.
— В нынешней ситуации, когда курс польских акций неизменно падает, мы не сможем привлечь американский капитал, если будем требовать более высоких цен, чем те, что существуют на валютном рынке… Напротив, именно для того, чтобы задержать это падение, мы должны будем сразу же предложить… — конфиденциально, да, совершенно конфиденциально — такую цену, чтобы возможность крупной прибыли перевесила риск потерь в случае войны. Вы меня поняли?
Непохоже было, что Бурда понял. Он, правда, кивнул, но при этом так упорно глядел в глаза Вестри, что тот решил идти напролом:
— Наши промышленники это отлично понимают. Мне удалось найти ряд подходящих объектов в Лодзи, Познани и главным образом в Силезии. Кое-кто даже берет злотые. Я горжусь, что принадлежу к народу, который в решительный момент проявляет такую самоотверженность. В этих случаях мы, понятно, выплачиваем несколько более высокий процент. Возможно, они калькулируют продажу валюты на свободном рынке или обращают деньги в ювелирное золото, ковры и картины.
— Постойте, а сколько процентов? — Бурда беспокойно заерзал. — Сколько вы платите в валюте?
— Это зависит… зависит от объекта. — Вестри изящно взмахнул рукою. Скрывать уже было нечего. — Как министр, вы сами понимаете, что промышленные предприятия, особенно небольшие, меньше привлекают этих, простите, невежественных американских хамов. Зато, например, угольные шахты, — тут он позволил себе даже улыбнуться, — и особенно добывающие коксующийся уголь — так сказать, ядро, основу промышленности… и если к тому же шахта современная, механизированная…
Вестри дал такое подробное описание пекарской «Полонии», что больше мог и не говорить. Бурда слегка покраснел и стиснул зубы, взгляд его блуждал по затейливым узорам персидского ковра. Наконец он хриплым голосом спросил:
— Так сколько же?..
— Ну, — с облегчением вздохнул Вестри, — в таких случаях до пятидесяти процентов…
У Бурды загорелись глаза, он даже привстал, но потом, немного подумав, недоверчиво спросил:
— Номинальной цены?
— Господин министр?! — Вестри даже испугался такой святой наивности и принялся, словно больному ребенку, заботливо и снисходительно объяснять: — По среднему курсу последней недели на любой бирже — парижской, брюссельской, цюрихской… на выбор.
Бурда остыл так быстро, что пропал всякий смысл продолжать беседу в том же заботливо- снисходительном тоне. И Вестри добавил не без иронии:
— Я думал, что вы учтете изложенные мной, может, чересчур замысловатые предпосылки этой операции.
— Разумеется, я это сделал.
— Учтите еще и дату. Начиная с марта ситуация с каждым днем все более напряженная. А сейчас конец августа. Если бы я пришел сюда на два месяца раньше…
Бурда внезапно встал.
— Очень жаль, что вы меня раньше не информировали об этой во всех отношениях интересной операции. Ну что же, желаю успеха…
Вестри попытался было улыбнуться, встал и что-то пробормотал относительно возможного толкования некоторых обстоятельств. Тут он вспомнил радостную мину Сноу и понял, что переборщил. Именно «Полонию» надо было купить, даже переплатив.
Но Бурда уперся и в ответ на все дальнейшие попытки продолжить беседу сухо заметил, что нынче очень хорошая погода… Пришлось проститься.
Вестри был недоволен собой. В чем дело? Слишком низкая цена? Допустим. Но не может же этот «почти премьер» быть так слеп? Даже в Польше. Нет, тут что-то другое. С поляками никогда не знаешь, что тебя ждет. То сами лезут в руки, да еще верещат от восторга, то вдруг…
4
Маркевича мобилизовали еще в марте. Он отнесся к этому спокойно. Слишком уж тяжела была его учительская жизнь в Красном, чтобы такая радикальная перемена не казалась заманчивой. В войну Маркевич не верил. Ему казалось невероятным, чтобы черные дождливые вечера, тараканы, потрескавшиеся, обмазанные глиной балки, молоко да картофель, охающая за стеной Бондарова — словом, вся эта мрачная повседневность могла бы куда-то сгинуть. Коллега Маркевича, панна Августыняк из Смолевичей, проводила его на подводе до самого Воложина. Он смотрел на ее вдруг подурневшее лицо и на сползавший на глаза платочек. Вот так история, неужели она в самом деле влюбилась в меня, Маркевича?
Он вынул зеркальце и поглядел в него. Зеркальце было такое маленькое, что в нем был виден только нос. Огромный нос, и к тому же не римский, не греческий и даже не финикийский. Обыкновенный, красный, с огромными ноздрями нос Маркевича полностью соответствовал преследовавшему его со школьных лет прозвищу Труба. Зато маленькие голубые глаза и низкий, узкий лоб довольно легко помещались в зеркальце. Рот был бы еще ничего, если бы все остальное не подвело. А подбородок, словно назло, с ямочкой. Уши как лопухи, волосы редкие, но зато всклокоченные, рост — всего метр шестьдесят шесть,
