Ожидание затягивалось. Возле Цебули собралась уже кучка любителей поговорить. Бабы затеяли между собой спор: что за длинная штука красуется на столике? Винтовка? Вряд ли, винтовками все уже снабжены. Может, про запас? Как бы не так! Если про запас, прислали бы одного солдатика, зачем же столько народу утруждать? А им что? Они на казенных хлебах, их труды заранее оплачены. Такие молоденькие, мой тоже где-то под Краковом…
Цебуля рассуждал иначе: «Если станут выдавать по одной винтовке, так лет через сто вооружат всю армию».
— Цебуля, не болтайте! — оборвал его Маркевич, решивший, что пора проявить свою командирскую власть.
— Слушаюсь! — щелкнув каблуками, отчеканил Цебуля.
Бабы подошли поближе.
— Может, тетеньки, вы нам водички принесете, экая жарища!
Какая-то баба побежала:
— Я для вас вина не пожалею, вы только нас от Гитлера…
— А вы не беспокойтесь, мы не чехи! — выскочил вперед капрал Пискорек. — Гитлера только пугнуть хорошенько — мигом возьмется за ум, небось не сумасшедший…
— Возьмется или нет — не известно, — вступил в разговор Цебуля, авторитетное заявление капрала на него не подействовало. — Нам бы побольше танков, для сумасшедших это лучшее лекарство…
— Танки хороши на шоссе, наши дороги для них не годятся, ведь верно, пан подпоручик? — обратился за поддержкой Пискорек.
— Отставить разговорчики! — Для чего нужна власть, как не для того, чтобы дать обоим спорщикам по голове?
Вернулась баба с водою. Ее обступили солдаты, благодарили. Баба оказалась на редкость разговорчивой:
— Бедняги вы, бедняги! Одно слово — пехота! Автомобилей, видно, для вас не хватило?
— Какие там автомобили!
— Ну, конечно! Вот молодчиков в синих мундирах из Голендзинова [20] , тех возят.
— Эге, да ты, тетка, в политике разбираешься?!
— Дадут вам резиновой дубинкой по шее, и вы разберетесь. Я такую школу прошла, у нас, на Охоте…
— Ну, если ты такая умная, скажи, будет война?
— А почему ей не быть? Дали волю Гитлеру — он теперь сам не знает, чего хочет.
— Кто ему дал волю, мы?
— А кто, может, я? Я орала «долой!», когда их министры приезжали, и вот не прошло и года…
Пискорек наклонился к Маркевичу:
— Пан подпоручик, это, наверно, коммунистка. Надо ее прогнать!
— Что вы болтаете, капрал! — Маркевичу неловко было гнать женщину, которая только что бегала за водой. И к тому же какой там коммунизм, бабья болтовня.
А баба тем временем разошлась не на шутку:
— Моего? Моего не взяли, потому что он больной. Все ему кости в Голендзинове переломали. А за что? Ну, вы, известное дело, солдаты, вас это мало касается. Что такое забастовка, слышали? Ну вот, так его за забастовку.
— И правильно, — сказал Пискорек, — пусть не бунтует против властей!
— Смотрите, какой умный! Власть не для того поставлена, чтобы не давать людям заработать на жизнь.
— Он, видать, бездельник, вот и не может заработать.
Баба даже поперхнулась от возмущения:
— Это мой Игнаций — бездельник? Дождалась я от молокососа!
Соседка потянула ее за рукав.
— Будет вам, пани Кравчик, зачем с солдатами связываться…
Солдаты притихли. Один Пискорек радовался своей победе:
— Сколько тут, в городе, этой голытьбы. Мы тут для того и находимся, чтобы она себе лишнего не позволяла…
С той стороны, где стояли женщины, подошел какой-то полицейский с серебряными галунами на воротнике и шепнул Маркевичу:
— Лучше бы солдаты держались подальше от населения… Оно, конечно, нужно потеплее, но… тут у нас, знаете, на Охоте всякий сброд… А кроме того, пан вице-министр обещал прибыть лично…
Маркевич чуть не присел от волнения и крикнул изо всех сил:
— Смир-р-рно! Первая и вторая шеренги три шага вперед… арш!
Женщины остались позади и умолкли. Прошло еще пятнадцать минут. Донимала жара. От солдат несло каким-то металлическим, кислым запахом. Сигареты сушили губы, язык прилипал к нёбу. Дамы обмахивались сумочками. А Маркевича мороз по коже подирал: сам вице-министр приедет!
В продолжение всей церемонии Маркевич себя не помнил от волнения. Вице-министр, высокий, с орлиным взором, только взглянет — в дрожь бросает. Впрочем, Маркевича дрожь пробирала до самого конца церемонии. С пламенными речами выступили две дамы. Он слушал их и смотрел на вице-министра; дамы говорили с таким воодушевлением, даже со слезами на глазах, и Маркевич под конец почувствовал необыкновенный прилив сил. Вице-министр, дамы — все смешалось в его голове. Счастливый и совершенно обалделый, он только ждал знака, чтобы броситься в огонь, в воду или перегрызть горло самому Гитлеру. На прощание вице-министр сказал ему ласковое слово. Не помня себя от восторга, Маркевич крикнул от всего сердца «да здравствует!» и еще долго глядел вице-министру вслед: вот как выглядит один из тех, кто уверенной рукой ведет Польшу в эти суровые дни.
Потом уже не было той торжественности. Пулемет потащили в казарму и там примерно с час провозились с разными формальностями: составили акт сдачи и приема, взяли с Маркевича расписку. Потом двое солдат отнесли пулемет в цитадель на мобилизационный склад.
Только около пяти часов Маркевичу удалось вырваться в город. Он был еще под впечатлением сегодняшних событий. Какой прекрасный человек вице-министр — гуманный и мудрый! В памяти Маркевича всплывали отдельные моменты дня. Какой аккуратный, чистенький, густо смазанный пулемет! Помучились, правда, но не зря. Армия обогатилась еще одним пулеметом. А один ручной пулемет, если говорить о силе огня, — это, в сущности, половина станкового пулемета…
— Ей-богу, это же Труба! — крикнул кто-то и хлопнул Маркевича по плечу. Минейко!
Когда это было? В третьем классе. Лет пятнадцать тому назад. Оба они были плохими учениками — сорванцы и лентяи. Единственный сын помещицы из Спуши, возле Ляховичей, Минейко в школу приезжал в пароконном экипаже. После скандала в костеле мать определила его в гимназию при монастыре, где-то в Галиции. С тех пор они не виделись, но до Маркевича дошли слухи, что Минейко поступил в офицерское училище, стал кадровым офицером. Как он вырос! Каким стал красавцем! Что за мундир! Ну конечно, он уже поручик, носит аксельбанты. Но, видно, успех не вскружил Лютеку голову. Минут пять он похлопывал Маркевича по плечу и что-то кричал. Однако как быть с пятнадцатилетним перерывом в их дружбе?
— Знаешь что, приходи в девять в «Бенгаль». Это кабак. Вспрыснем нашу встречу. Обязательно сегодня — завтра утром я уезжаю со своим стариком.
Вечером Маркевич принарядился как мог. Шею его стянул новый белый воротничок, в парикмахерской его опрыскали одеколоном. Он дал даже заработать уличному чистильщику сапог. И наконец, небрежно бросив водителю такси: «Бенгаль», — выехал к месту встречи. Это вышло чертовски шикарно, к тому же он понятия не имел, где этот ресторан находится.
Он вошел в «Бенгаль» преисполненный сознания собственной значительности, даже про нос забыл. Однако вид зала подавил его: такой роскоши он не ожидал увидеть даже в Варшаве. Черные, блестящие стены, мягкие темно-красные кресла, все в золоте. У Маркевича сердце сжалось: отложенных про черный день двухсот злотых надолго здесь не хватит. Впрочем, двум смертям не бывать, одной не миновать! Может, еще война грянет…
