тех пор как Риббентроп пустился в свои путешествия, прилагал все усилия, чтобы выиграть время для бесед, переговоров, может быть, даже для сделок. Если взяться как следует за Шембека, убедить его в собственной слабости, можно было бы, пожалуй, добиться хотя бы другой интонации в переговорах: мы, мол, просим время у немцев не на пустые разговоры, а на подготовку страны к принятию их требований.
Но все это тянулось очень медленно. Нужно было разговаривать со своими и с чужими. Но свои могли побежать к Беку. Тот неумный телефонный разговор мог открыть Беку глаза на то, что в правительственных кругах нашелся кто-то, кто точит зубы на послебековское наследство. А чужие могли пойти к англичанам. Трудно было учесть, кто сейчас чей агент. Известно было только одно: все в этом дипломатическом болоте, как филателисты марками, обменивались новостями и сенсациями.
Наконец он добился почти искренней беседы с итальянцем. Отсрочка! От этого зависит будущее Европы. У итальянца загорелись глаза, от нетерпения он даже слегка подпрыгнул на стуле. Бурда видел, что этот макаронник не может дождаться, когда гость уйдет, чтобы тут же ринуться к телефону и перед всеми — англичанами, французами, аргентинцами, японцами, бельгийцами, норвежцами, представителями Люксембурга и Монако — похвастаться первосортной сенсацией: Польша готова принять требования Германии. Борясь со слабостью, с трудом сдерживая себя, чтобы не съездить по этой оливковой жирной роже, Бурда стал выкладывать единственное, что могло его удержать: свои соображения о Муссолини и его исторической роли. И он сам, эта ничтожная, покорная дуче марионетка с напомаженными волосами, так же войдет в историю, как тот, который передал весть, решившую судьбы Европы. Но самое главное — отсрочка и тайна. Бурда умолял итальянца сохранить это в тайне в течение самого короткого периода, ну хоть месяц, хоть две недели. Итальянец соглашался весьма неохотно. Ему не терпелось войти в историю.
А время летело, величественное, неудержимое время. Подобно тому как десять дней назад Бурда принял неизбежность катастрофы как должное, теперь он отгонял от себя все вести, свидетельствующие о ее приближении. Он не мог помешать объявлению всеобщей мобилизации — и Бек, и Рыдз были настроены против него, у обоих, как у него неделю назад, была надломлена воля.
Принимая свое личное падение как неизбежность, они не слишком заботились о судьбе таких, как Бурда. Но он не сидел сложа руки — в среду снова предпринял наступление на Шембека и в этой новой попытке вовлечь его в игру как будто продвинулся дальше, чем до сих пор. Казалось, все начинает удаваться. Слабый Бобковский охотно откликался на его предложения, но был глуп. Он только руками разводил. Не представляя себе возможности договориться с Рыдзом, Бурда всю ночь бушевал в обществе военной верхушки. Результаты были неопределенные. Его слушали, поддакивали, но боялись Ромбича: все знали, что Ромбич любое предложение Бурды встретит в штыки.
Бурда вернулся под утро. Дома было настоящее столпотворение — наконец вернулась Скарлетт. Кухарка и горничная носились как угорелые, шофер был отправлен за ящиками; одним словом, Скарлетт наводила так называемый порядок. Стучали молотки, трещали доски, шелестела солома, позванивали дрезденские тарелки, чешский хрусталь, чашки из японского фарфора. Вид мужа, желтого от бессонной ночи, не улучшил мрачного настроения Скарлетт, и она встретила его неприязненно:
— Где был?
Он пытался выступить с контратакой:
— Почему ты задержалась на целую неделю?
Тут Скарлетт вспыхнула:
— А кто велел мне собирать все это барахло?! Хорош гусь — сидит себе, горя не знает, а я одна должна обо всем заботиться: запаковывать фарфор, отправлять багаж… даже фигуру себе испортила…
Она выглядела очень хорошо: крупная, загорелая, голубоглазая, похожая на кошку. Но усталый и замученный Бурда смотрел на все это пышное великолепие не в силах ни оценить его, ни сделать что- нибудь самое обыкновенное — поцеловать, погладить по лицу или сказать ласковое слово, способное успокоить ее. И когда пять минут спустя его вызвали снова в президиум, она все еще продолжала ворчать и вслед ему неслись ее насмешки.
Бурда не знал, что его ждет, и приготовился к худшему. Полученные им сведения были весьма неутешительны. Железнодорожное сообщение нарушено, телефонная связь прервана, совершена новая серия покушений и провокаций. В Лодзи у какого-то немца нашли несколько килограммов динамита и нитроглицерина.
— Спокойствие, главное — спокойствие! — умолял он Славоя. — Любой ценой, но избегать поспешных действий! Держать население в страхе! Никакой мести, никаких самосудов! Еще ничего не потеряно.
Когда в кабинет ворвался Шембек, Бурда подумал, увидев блеск в его глазах: «Макаронник все-таки помог!» Шембек доложил шепотом: «Гитлер готов разговаривать! Липский высылает своего советника с рапортом! Ждем его с часу на час!»
Это известие так взволновало Бурду, что он весь четверг носился по городу, не в силах где-либо задержаться больше чем на полчаса. В этот день должно было решиться все. Он делал что мог: сторожил Бека, расшевелил весь Замок и в конце концов Славою прямо в глаза сказал, что он опасается, как бы Бек, видя свою личную катастрофу, не вздумал потащить их всех за собой в пропасть. В первое мгновение после такого признания он даже испугался и поспешно взглянул на Славоя: может, лучше взять свои слова обратно? Но тот только усы взъерошил: «Почему катастрофа? Нельзя быть пораженцем! Никогда у нас не было такой полиции».
После полудня приехал советник из Берлина. Бурде не сразу удалось узнать, как обстоят дела. Бек держал своего заместителя при себе, не позволяя ему отлучаться ни на минуту. Наверно, что-нибудь пронюхал своим длинным носом. Впрочем, советник ничего нового не сообщил. О предложении вести переговоры по-прежнему было известно через посредничество Лондона и Парижа. Единственной новостью было только то, что в половине седьмого вечера Липский должен был быть у Риббентропа.
— Сделайте божескую милость! — Бурда схватил Шембека за плечи. — Телеграфируйте ему, чтобы соглашался, соглашался в принципе! И не только на переговоры, но и на уступки. Не торгуйтесь, как перекупщики! Нам осталось только соглашаться и уступать. И чем быстрее мы это сделаем, тем лучше!
Шембек смотрел на него, не совсем понимая, о чем тот говорит. Он клялся, что Бек смягчился и Готов на капитуляцию.
Наступил теплый, тихий вечер. Столица не зажигала света. Скверы и бульвары казались похожими на лес, и весь город приобрел уютный облик старинной шляхетской усадьбы. Неуютно было только людям. Словно зная во много раз больше, чем руководители этой страны, что их ждет, люди нервно суетились, закупали продукты, наполняли водой ванны, писали завещания.
Бурда минут пять глядел из окна на беспокойно оживленную улицу и снова был близок к безысходному отчаянию.
После девяти вечера ему принесли запись передачи берлинского радио. В официальном гитлеровском коммюнике сообщалось, что польская сторона не приняла ультимативных требований Германии. Это было похоже на конец. Бурда попытался выяснить, кто имел наглость отклонить ультиматум. На Вежбовой клялись, что впервые об этом слышат. Может быть, в записи передачи что-нибудь перепутано. Но сообщали, что передача принята и проверена дважды. Что это могло означать? Одни говорили, что их ультиматум отклонен. Другие — что вообще никакого ультиматума не получали. Бек, снова интрига Бека.
Бурда поехал на Вежбовую. У Шембека дрожали руки. С минуты на минуту ожидал он телеграмму от Дипского. Шембек еще раз отрицательно покачал головой: нет, никакого ультиматума он не получал. Только в половине одиннадцатого пришла короткая телеграмма из Берлина: «Беседа продолжалась несколько минут, он спросил меня, имею ли я полномочия для ведения переговоров. На мой отрицательный ответ спросил снова, знаю ли я, что в ответ на британское предложение канцлер согласился вести переговоры с польским правительством и что полномочного представителя этого правительства ожидали в Берлине тридцатого. Я ответил, что узнал об этом только окольным путем. Риббентроп еще раз выразил надежду на то, что у меня есть полномочия для ведения переговоров, после чего, встал, пообещав доложить канцлеру о моем визите».
Они тоже встали и как-то машинально уставились друг на друга.
