можно остаться, будто не такой уж Гитлер страшный…
— Да-да… Что с ним сделаешь, если его пять гектаров важнее ему всего на свете, если интересы общества и всякая такая штука для него — пустой звук. Лишь бы своего кабанчика выкормить и несколько телег навоза заготовить, до остального ему нет дела…
— Ну, не забывай, что местные жители не типичны для Польши в целом. Тут с немецких времен в деревне почти не было безработицы, излишки рабочей силы уходили в прирейнскую промышленность. Зато в Жешувском или Келецком…
Вальчак не ответил, словно ему хотелось оборвать разговор именно на этой бесспорной теме. Еще несколько минут он слышал, как харкает и кашляет Кальве, потом заснул быстро, без снов, будто упал в глубокий обморок.
Ночь заглядывала в ворота, когда Вальчак проснулся — его дергали за руку.
— Вставайте, вставайте, — настойчиво повторял кто-то, и однообразие этого призыва несколько приглушало испуг, звучавший в голосе. — Вставайте…
— Что случилось? — вскочил Вальчак.
— Вставайте, — уже не мог остановиться хозяин. — Вставайте… — Он вдруг осекся и наконец договорил: — Бегите. Немцы в Кротошине…
И тут же бросился на двор, где суетилась женщина.
— Магда! — крикнул он. — Ступай в чулан, собирай одежу. Войтек, запрягай, черт возьми!
Вальчак вышел во двор.
— Хозяин, откуда вы знаете, а может, это только слухи?
— Да ну! — Хозяин пробежал мимо него, сгибаясь под тяжестью мешка ржи, с трудом взвалил его на воз и снова побежал. На этот раз он остановился возле Вальчака и заговорил испуганным шепотом: — Утек оттуда один человек; рассказывает, пришли и первое, что сделали, — бургомистру пулю в лоб. Бургомистру! А я в восемнадцатом году в восстании участвовал, под Бедруском. — Он снова кинулся в амбар с криком: — Я поляк, под немцем не останусь!
Вальчак вернулся на сеновал. Кальве уже встал.
Остальных двоих тоже наконец расшевелили. Они вышли в темноту, потягиваясь и дрожа от холода. Сосновский с надеждой в голосе спросил:
— Хозяин, куда вы едете? Может, нам по дороге?
— Как же! На Калиш, но сами видите, столько хлама, поросята…
— Понятно, — согласился Вальчак. — Чепуха, сами справимся.
— Войтек, чтоб тебя, когда ты запряжешь?
— Поди сюда, отец, гнедая что-то словно…
Они уже вышли со двора, но на дороге их нагнал хозяин.
— Пан, — он схватил Вальчака за рукав, — что делать, кобыла у меня жеребится…
— Другой лошади нет?
— Есть-то есть, да вишь, кобыла…
— Попросите кого-нибудь из соседей приглядеть за ней…
Мужик схватился за голову, с полминуты он бормотал «Иисусе, Мария, Иисусе, Мария», наконец швырнул шапку наземь и крикнул:
— Что будет, то будет, останусь! Войтек, не жмись, распрягай!
Не теряя больше времени, они пустились в путь. Было еще совсем темно, за лесом медленно загорались звезды ранней зимы, как назвал их Кальве, астроном-любитель. Кригер что-то ворчал про себя, Сосновский замыкал шествие. Они отошли от усадьбы, где злосчастный великопольский повстанец все еще бранил нерасторопного Войтека, и, пройдя с километр, вступили в зону полнейшей тишины. Так шли они до утра, пока солнце не заблестело на росе.
Какой-то городок, еще сонный. У дверей пекарни им ударил в нос приятнейший запах свежего хлеба. Они остановились как по команде. Вальчак выразительно похлопал себя по карману — денег у них не было.
— Что делать? — вздохнул он. — Пойду просить подаяние.
Он вошел в пекарню, остальные с беспокойством ждали. Минуту спустя они услышали пламенную речь Вальчака. Он рассказывал, что они убегают с границы, переоделись, чтобы их не узнали, а деньги у них отняли бандиты, выпущенные из тюрьмы.
Тишина, затем в дверях появился усатый толстяк, а за его спиной Вальчак.
Усач поглядел на них без особой симпатии, но все-таки вынес буханку еще теплого черного хлеба.
В городе шла нормальная, обычная жизнь: парикмахер протирал стекло витрины, в ресторане шипели сковороды, дети бегали по улицам, размахивая палками, которые им заменяли винтовки и сабли.
На шоссе Кальве заметил:
— Что же это за война, в самом деле? Наш хозяин был по-своему прав. Мы находимся совсем близко от границы, и вокруг так спокойно.
Они шли, отдыхали час, снова пускались в путь. Близился теплый, безоблачный, прозрачно-синий вечер. Где-то очень далеко на востоке они увидели легкий розовый просвет.
— Месяц всходит, — пробормотал Сосновский.
— Тише! — прошептал Вальчак, выражение лица у него было выжидательное.
Прислушивались минуту-две. Где-то далеко что-то происходило. Казалось, предосенний холодок медленно сковывал землю и она слегка — но всякий раз неожиданно — вздрагивала.
— Артиллерия! — наконец произнес Вальчак. — Должно быть, километров за сто…
— В какой стороне?
Они снова стали прислушиваться. Но пожалуй, не через слух доходили до их сознания эти ощущения — беспредметные, не имевшие точного направления, — они воспринимали их всей кожей. Несколько минут спустя на бесшумном фоне возникло нечто новое: уже не вибрация, а глухие и тупые звуки, вернее, даже шорох.
— Что же это с луной? — Кальве не дождался объяснения физической природы шороха. — Запаздывает…
— Это вовсе не луна, — нехотя возразил Вальчак, — а пожар, но очень далеко.
— В нашем направлении, на востоке…
— Вероятно, бомбили…
Они прошли еще с полкилометра, наткнулись на деревушку. Должно быть, там все спали, было безлюдно и темно, даже собаки не лаяли, не предупреждали хозяев о появлении чужих. Друзья решили постучаться в какую-нибудь хату и снова остановились.
Смутный шорох стал приобретать определенный смысл: будто огромная гусеница ползла по дорожке, досыпанной гравием. Глухое трение о землю, иногда звучное эхо, чаще дробный топот. Вдали заржала лошадь, ее ржание донеслось сюда и показалось тонким, почти таким же мелодичным, как трель дрозда.
— Войска идут. — Вальчак даже вышел на середину улицы, словно надеясь что-то увидеть.
— Немцы! — испуганно и недоверчиво прошептал Кальве. — Надо бежать!..
— Куда? Назад в Козеборы?
Кальве сразу остыл и некоторое время молчал.
— В самом деле, с востока… А может, это свои?
— Что бы они стали делать в этой пустыне?
— Черт подери! Может, их разгромили? Они ищут выхода…
— Прямо в центр Германии? Невозможно!
— Значит, что? Наступление на Берлин? — с гневной иронией высказал Кальве глупейшее из возможных предположений. Шум становился все более отчетливым, на фоне ритмичного топота слышался скрип колес, даже обрывки разговоров…
— Это не могут быть немцы! — уговаривал себя Вальчак. — Это пехота. Немцы, наверно, передвигаются на машинах…
Кальве смотрел во все глаза, стараясь уловить в темноте контуры приближающегося отряда. Но
