от новых обязанностей. Горечь ответственности не в силах была отравить то чувство опьянения, которое давала власть.
Упоенный нашептываниями о «наследнике трона» и «дофине санации», Бурда горячо принимался за улаживание дел, пока премьер развлекался где-то в провинции.
Список ожидающих приема, как всегда, был огромен, Хасько настаивал на том, чтобы в первую очередь были приняты две делегации — политических партий и варшавских купцов. Но Бурда ему назло выпроводил делегацию купцов, делегации политических партий велел обождать и пригласил делегацию женщин. Хасько, иронически прищурившись, молча поклонился. Через минуту Бурда понял, в чем дело: первой вошла Томира Гейсс-Тарнобжесская.
Поэтесса и журналистка санации Томира Гейсс-Тарнобжесская среди своих коллег по профессии была самой крупной фигурой. Старея, она приобретала поистине апокалиптические размеры: этот бюст, выпирающий из корсетов, блузок и платьев; эта черная буйная поросль колючих усов а lа Франц-Иосиф; эти некогда бездонные, а теперь выпученные глаза и отечные мешки под ними. Неизменным остался только голос — глубокий, вибрирующий и, как прежде, по-младопольски очаровательный. Это свое единственное не изъеденное ржавчиной оружие она по любому поводу пускала в ход.
— Поручик Казик, — загудела она, раскрывая двухметровый обруч объятия, — то есть полковник, то есть-то есть… министр, ваше превосходительство, ах, не сердитесь, что для меня вы все еще поручик Казик… О, я вижу, вы сердитесь, ваше превосходительство, ваше превосходительство, — певуче тянула она, наступая на Бурду. В этой даме все колыхалось: и голос, и бюст, и бедра, огромные, как бюст, и щеки.
Ловким движением выскользнув из ловушки ее объятий, Бурда коснулся губами пальцев ее руки, впихнул обезоруженную этим маневром тушу в ближайшее кресло и только тогда заметил остальных членов делегации.
С Томирой пришли еще две дамы, но Бурда смотрел только на одну. В первый раз — о чудо! — он видел ее вблизи, наяву. От волнения кровь буквально застыла в его жилах — таким прекрасным показалось ему это хорошо знакомое по сцене, по иллюстрациям и фотоснимкам лицо. Лицо, которое он столько раз, закрыв глаза, вызывал в своей памяти во время мстительных размышлений над очередным свинством Тримера. Даже сегодня, всего пятнадцать минут назад, он пытался мысленно выискать в этом лице нечто такое, что дало бы ему возможность отомстить за Пекары. Но сейчас, увидев эту женщину так близко, понял, что он бессилен. Смотрел и не мог оторвать глаз. Нет, человек, который сумел завладеть таким существом, действительно непобедим.
Между тем Гейсс говорила не переставая, но из ее бесконечной трескотни до вице-министра долетали лишь отдельные слова. Но вот, все еще любуясь Нелли Фирст, Бурда наконец уловил какой-то обрывок фразы и сразу пришел в себя.
— …я — большая дипломатка… о, польская Женевьева Табуи знает, с кем и к кому идти. К твоему шефу, Казик, я бы пробивалась с пожарниками, а к тебе лучший пропуск — красивая женщина.
Бурда стиснул зубы — и потому, как Гейсс перешла на ты, нескромно напоминая ему мальчишеские годы, и потому, что не только поймала его долгий и внимательный взгляд, но и тут же раструбила об этом. Не успел он пресечь ее болтовню, как она выпалила нечто совершенно недопустимое:
— Не удивительно, что ты любуешься Нелли. Ее глаза, губы обожает вся Польша. Но ты взгляни на другую — разве она не чудо? Это пани Залесская из польского Красного Креста.
Вторая спутница Гейсс вспыхнула, нервно смяв в руке платочек. Бурда невольно перевел на нее взгляд. Худенькая, с мягким овалом лица, большими, не то серыми, не то голубыми глазами, спрятанными за темно-золотистыми ресницами, с прямым, красивой формы носиком, Залесская показалась ему совсем заурядной. Бурда решил наконец прекратить это несносное сводничество.
— Прошу извинения за неловкие шутки. Пани Тарнобжесская слишком чистокровная польская журналистка, чтобы обойтись без них.
— О, прошу вас! Разве я не говорила, дорогие мои! Не только красота, но и юмор.
Бурда бесцеремонно кашлянул. Гейсс поняла намек и перешла к делу, то есть закатила десятиминутную речь на тему о международном положении и об обязанностях польских женщин. Бурда слушал ее, невежливо постукивая карандашом по стеклу на письменном столе. Раза два он мельком взглянул на Нелли. Что его так поразило в этом лице? Губы и глаза, о которых распространялась Гейсс? Мясистые, непристойно красные губы, широкий, как говорится, от уха до уха рот. А глаза? Они только на первый взгляд кажутся черными и неотразимыми. А на самом деле карие, бессмысленно уставившиеся в одну точку глаза. Нос — вздернутый, толстый, обсыпанный пудрой, наверно, для того, чтобы не видно было угрей. Ну, ясно, кожа так и лоснится от жира. И еще эта ямочка на подбородке. Самое обыкновенное лицо. Вызывающее? Возможно. Почему же оно показалось ему таким прекрасным?
Гейсс все бубнила. Почти не слушая ее, Бурда думал: «Чего бы эта Гейсс не коснулась, все становится каким-то слащавым, нудным, тошнотворным. Воистину живое воплощение нашей прессы». Он поторопил ее.
Речь шла об организации культурно-развлекательных мероприятий для…
— …наших любимых солдатиков. Наши парни должны иметь все, все сокровища культуры… Из актрис необходимо организовать несколько трупп певичек, пусть подрыгают ножками; хор Дана, другие хоры…
— Пани Томира, разумеется, преувеличивает, — неожиданно сказала каким-то удивительно вибрирующим голосом Нелли Фирст. — Певички… Солдатам надо дать настоящее искусство. Например, Жироду…
— Ну конечно, конечно, — замахала руками Гейсс, — дорогая Нелли права… Она сама готова выступить…
— Что ж. Не вижу препятствий, — сухо сказал Бурда. — Желаю успеха. Меня радует, что польские женщины хорошо понимают…
— Правда? Правда, хорошо? Пусть это будет нашим вкладом в Фонд национальной обороны…
— Мне остается только пожелать вам успеха. — Бурда уже совсем невежливо поднялся. Залесская снова покраснела и тоже встала.
— Подожди, золотко! А кто будет платить? — Гейсс и не думала уходить. — Как бы то ни было, девочкам надо платить. А автомашины? Должны же актрисы как-то передвигаться…
Бурда нашел наконец выход своей злости. Он даже позволил себе улыбнуться:
— Ах, так? Вы, кажется, что-то говорили о Фонде национальной обороны? Ну что же, собирайте пожертвования…
— Нет-нет, ты от нас так легко не отделаешься! Ты должен хоть что-нибудь дать. Такое важное дело! Оборона страны! Пропаганда!
Внимание Бурды приковали глаза Нелли. Искра насмешки или сочувствия была в этих глазах — снова глубоких и снова умных? Бурда забеспокоился: может, он сказал какую-нибудь глупость? Или прозевал что- то важное?
Не чувствуя его беспокойства, Гейсс продолжала болтать. У Бурды было время, чтобы спросить эти глаза: обещают ли они ему хоть что-нибудь?
Нет, не было в них той многообещающей искорки, которая оправдала бы его тайные надежды отомстить Тримеру. Нелли Фирст, очевидно, видела в нем не мужчину, а игрока, и к тому же плохого игрока. Ему хотелось стукнуть себя по лбу, чтобы ускорить бег ленивой мысли. Он привык терпеливо выслушивать объяснения просителей и быстро расшифровывать истинную цель их прихода. Посетители обычно начинали с того, что могло заинтересовать его лично, и лишь потом излагали свои просьбы. Те, кому нечего было предложить, толковали о патриотизме, всячески подчеркивая выгодность своих предложений для государства. Вот уже полчаса то же самое делает и Гейсс. А глаза Нелли говорят: ты слепой, не видишь…
Он и в самом деле не видел, из чего тут можно было бы извлечь пользу. Тратить государственные деньги на певичек?
— Мне очень жаль, но время… — прервал он наконец болтовню Гейсс и проводил всех троих до двери. Целуя руку Нелли, он еще чего-то ждал, но ее большая рука с плоскими некрасивыми ногтями не дрогнула. Залесская вблизи явно выигрывала — она злилась, а злость ее красила. Гейсс вышла последней, ничуть не обидевшись. Остановившись в дверях, она послала ему воздушный поцелуй.
