— Из второго, — прикидываясь дурачком, вмешался Сосновский.
— Ах так? Сами признаетесь?
— Да нет же! — Вальчак сделал полшага вперед. — Из тюремного отделения.
— Значит, вас уже один раз поймали? Вы убежали? У, немецкое отродье!
— Да нет же, пан капитан, какие мы немцы…
Офицер посмотрел на своих товарищей, покачал головой.
— Ну и сукины сыны! Сами же признаются, что они поляки, а пошли на службу к Гитлеру!
— Да ничего подобного! — в ярости крикнул Вальчак, и снова сержант оборвал его:
— Заткнись!
— Подпоручик, — офицер со светлыми ресницами кивнул длинноносому, — возьмите их и кончайте.
Длинноносый спустился на дорогу, сержант подтолкнул Вальчака к остальным, солдаты окружили их. Пошли.
Вальчак все еще кипел от нанесенного ему оскорбления и чуть ли не с мстительной радостью шагал во главе своей четверки. Кригер, видимо, разделял его настроение, потому что шел и приговаривал:
— Что за порядки, без суда, скандал!
Сосновский был немного встревожен, но, как обычно, держался с достоинством. Вероятно, он еще полностью не разобрался в ситуации.
— Туда, в кусты, — сказал наконец подпоручик.
До кустов было метров сто. Вальчак остыл, вспомнил белорусскую поговорку: назло бабе пускай у меня уши мерзнут — и сделал еще одну попытку:
— Пан офицер, разрешите по крайней мере объяснить вам, кого и за что вы расстреливаете.
— Времени нет, — спокойно заметил подпоручик. — Кроме того, у меня приказ.
— Две минуты…
— Слишком много. Впрочем, говорите.
Вальчак вкратце рассказал всю историю. Подпоручик недоверчиво покачал головой, и Вальчак вынужден был признать, что у него есть к тому основание: очень все запутано.
— Из тюрьмы… — машинально повторил Вальчак.
— Есть у вас какие-нибудь документы?
— Откуда же, вы понимаете, начинается война, тюремная охрана разбегается, бросает нас. Откуда же документы…
Они дошли до кустов. Кусты были редкие, обломанные и потоптанные, всюду лошадиные и человеческие испражнения. Видимо, тут пряталась от самолетов воинская часть. Подпоручик махнул рукой.
— Стой! — крикнул сержант.
— Видите ли, — подпоручик подошел к Вальчаку. — Война есть война. Немцы совершают налет, кто- то в городке пускает ракету в нашем направлении. Немцы сбрасывают бомбы, мы несем потери. В местечке ловят неизвестных людей, не имеющих документов. Сперва они говорят, что их ограбили выпущенные из тюрьмы арестанты, потом уверяют, будто сами вышли из тюрьмы. Что мы должны с ними делать? Следствие, суд? К черту суд! — вдруг заорал он. — Я неделю не спал! Столько дней мы несемся галопом! Два раза мне взвод распотрошили! И я должен с вами нянчиться! Да катитесь вы к чертовой матери!
Вальчак хотел еще что-то объяснить, но последние слова офицера разозлили его тоже:
— Сами катитесь туда же! — крикнул он. — Стреляйте, растуды вашу… Я гнил в тюрьмах, борясь с фашизмом, еще когда вы с герингами в Беловеже… А теперь меня как гитлеровского агента… Чтоб вас.
Он плюнул прямо под ноги офицеру. Сержант подскочил к нему, замахнулся, но длинноносый его удержал. Вспышка Вальчака успокоила подпоручика. Он посмотрел Вальчаку в глаза и наконец сказал:
— Какое-нибудь доказательство, понимаете? Какую-нибудь бумажку, подтверждающую, что вы из тюрьмы, какую-нибудь печать. Сами понимаете…
— Поцелуй меня в… Нет у меня бумажки!
Подпоручик закусил губу, он, видимо, страдал.
— А одной печати будет достаточно? — вдруг отозвался Кальве.
— Достаточно, достаточно! — протянул было руки офицер, но потом задумался: «Что за бессмыслица, печать без бумаги». Он сердито махнул рукой сержанту и отвернулся. Сержант крикнул:
— Вставай, вставай туда под кустик, и побыстрее!
Вальчак с неприязнью поглядывал на окружающий его пейзаж — последний, предсмертный: надвигающиеся сумерки, городок, колокольня на бледном горизонте, серолистая ольховая роща, узкая лента шоссе. Ну что ж, смерть себе не выбирают, ничего не поделаешь. Сосновский и Кригер, подталкиваемые солдатами, оглядывались на него, еще не веря, что, собственно говоря, все кончено. А Кальве вел себя странно: он спустил брюки, стоял, согнувшись, в белых подштанниках, пытаясь что-то найти у себя на ягодицах. Сержант, стоявший рядом с ним, обалдел и даже не торопил его; разинув рот, он уставился на Кальве.
— Пан офицер, — воскликнул Кальве, — пожалуйста!
Офицер нехотя повернулся, сделал шаг, остановился.
— Пожалуйста! — повторил Кальве, выгибая заднюю часть тела и указывая пальцем на свои подштанники.
Сержант едва не задохнулся от бешенства, схватил Кальве за руку и толкнул по направлению к остальным:
— Пошел, пошел! — кричал он. — Я тебе покажу, как оскорблять офицера!
— Посмотрите, — повторил Кальве. — Печать.
Сержант отпустил его руку, а подпоручик подошел ближе; нагнувшись, оба разглядывали подштанники Кальве. Черный кружок, затушеванный сумерками, расплывался перед их глазами. «В Козеборах», прочел подпоручик. Потом — «дисциплинарная». Первое слово не могли расшифровать. Дисциплинарная и Козеборы. Значит, тюрьма, ничего, кроме тюрьмы? Подпоручик выпрямился, махнул рукой, и Кальве наконец стал застегивать брюки. Некоторое время все молчали.
— Коммунисты? — сухо спросил подпоручик. Не дожидаясь ответа, он отвернулся, с минуту постоял с опущенной головой, словно вспоминая все, что знал о коммунизме.
Со стороны шоссе бежал солдат. Тяжело дыша, он остановился:
— Майор велел, чтобы вы поскорее… Обозы двинулись.
— А ну, ведите их назад, — бросил сержанту подпоручик. — Быстро.
Третий офицер, тот, красивый, вышел им навстречу. Длинноносый что-то ему объяснял, красивый пожал плечами.
— Ну и ладно, пусть Ольшинский не валяет дурака!
— Ступайте! — крикнул подпоручик. — А в другой раз будьте поосторожнее. Отпустите их.
Сержант очень внимательно оглядел каждого из четверых словно намеревался их запомнить. Один из солдат, подождав, пока остальные отойдут, сунул Сосновскому в руку четверть буханки хлеба. Батальон ушел ускоренным шагом. Ночь будто ждала этой развязки — сразу стало темно.
Друзья постояли еще несколько минут молча. Сосновский неуверенно засмеялся.
— Они бы нас расстреляли, а?
— Я думал, ты заболел, — сказал Вальчак.
Кальве криво усмехнулся. Час спустя они добрели до деревушки. Лежали на соломе, усталые и голодные. Сколько было на их пути овинов, таких же точно, набитых соломой, с глиняным полом, скрипучими дверями, цепной собакой, и все деревни были похожие, и голодные вечера, и особенно усталость. Чем дальше брели они на восток, чем дольше тянулся сентябрь, тем больше они изматывались. Они шли двадцать километров, потом пятнадцать. Кальве уставал, сидел с четверть часа на обочине, поднимался, шел еще километр, пока Вальчак, махнув рукой, не давал команду: «Отдых!»
Усталость была не только физической. После трагического фарса с подштанниками война вокруг словно уплотнилась. У них было странное ощущение: неделю они шли от немецкой границы в сторону Варшавы. Казалось, они должны удаляться от фронта. А получалось наоборот. По вечерам они видели впереди и справа от дороги далекие и близкие зарева, красноватые полукруги на сине-черном звездном
