сентябрьском небе. Иногда на дороге попадалась тучка, и зарево разгоралось, ползло вверх, кровавым дыханием поражая все новые полосы неба. Иногда они видели сверкающие вспышки далекой артиллерии, тогда им представлялось, что злобное чудовище, часто-часто моргая, все ближе подбирается к ним.
Ночи были мрачные и грозные, но дни были еще ужаснее. Днем охотились самолеты. Друзья быстро прошли начальную сентябрьскую школу: научились правильно оценивать небо. Они шли и слушали, в самом ли деле небо такое спокойное, каким кажется. У Вальчака в особенности обострился слух, он чувствовал зловещую вибрацию лазури задолго до того, как она приобретала наглядные формы, визжала и выла. Они насмотрелись по дороге на покинутые дома, на людей и даже коров, расстрелянных с самолетов, и ничему не верили, даже бренности своего существования.
16
На пятый или шестой день войны Анна не выдержала и решилась наконец совершить далекое путешествие с Жолибожа в центр.
Виктор пытался ее удержать:
— Каприз! Зачем это нужно, в любой момент можно ждать налета, такая даль…
Однако он не вызвался пойти вместо нее и в результате, пожалуй, только подогрел решимость Анны. Ей стало горько при мысли, что он трус, боится больше, чем она, и цель похода показалась ей более важной, чем она могла предположить ранее. А впрочем, дольше сидеть в жолибожской дыре было невыносимо.
На санитарном пункте на нее смотрели как на Амундсена: подумайте, идет на Кручую! Варшава словно разрослась в этой военной неразберихе. Такси исчезли, трамваи уже спустя два-три дня после начала войны стали ходить нерегулярно, застревали где-то возле Гданьского вокзала или в другом месте; самым надежным средством передвижения были собственные ноги. Вернулись забытые уже четверть века назад заботы. Люди вспомнили, что вода — это вовсе не пустяк: стоит лишь отвернуть кран, и она льется в ванну с такой легкостью, как воздух входит в открытое окно; вода — это благословенная мутно-желтая жидкость, заслышав ее бульканье в трубах под потолком, все спешат подставить под кран тазы, кастрюли, стаканы. Свет надо добывать с помощью спички, а не поворотом выключателя. Словно из бабушкиного сундука извлекли некоторые глаголы, например
Дни, иссеченные налетами, проходили медленно, казалось, от избытка событий и слухов они стали длиннее. Каждый день разрушал тот или иной из устоев годами формировавшегося уклада жизни. Ползли слухи о жертвах, сначала далеких — чей-то знакомый, родственница друга, услышанные в магазинах сообщения о разрушенных убежищах, о людях, погребенных под развалинами. Гроза словно приближалась, гром ударял все чаще, вот первый траур у соседей, внезапно осиротевшие семьи, исчезновения, увечья. Людей преследовали два кошмара, и неизвестно было, что страшнее — лишиться жизни или повседневно преодолевать невыносимые трудности во имя ее сохранения.
К двум первым добавлялся еще один мучительный вопрос: как сложатся судьбы войны? Анна Залесская, подобно любой потомственной польской интеллигентке межвоенного периода, интересовалась политикой лишь в той мере, в какой это предписывалось современным светским кодексом, то есть почти вовсе не интересовалась. Теперь она начинала понимать, что от политики нельзя спрятаться в четырех стенах комнаты, а тот, кто думает иначе, похож на ребенка, который закрывает глаза, испугавшись собаки, ощерившей на него зубы, и верит, что и собака перестала его видеть.
Политика грубо вторглась в совершенно частные судьбы скромнейших, тишайших людей и каждодневно, все сильнее и яростнее била их по голове. В принципе такое битье должно возбуждать работу мысли и вызывать элементарный вопрос: за что? За что именно меня? Но в сознании, подвергавшемся жестокому испытанию, нескоро созреет логичный ответ. Когда же банковская служащая, жена врача, учительница, пусть даже учительница истории, сумеет понять трагически простую, хотя и многостепенную связь между зеркалом, разбитым взрывной волной, разрушенным домиком, смертью племянника под Млавой и явлением неравномерного развития капитализма и потоком вытекающих отсюда последствий?
Анна начинала понимать значение политики. Когда на санитарном пункте дамы обсуждали новости, переданные по радио, извлеченные из куцых газеток военного времени или дошедшие от внезапно расплодившихся гадалок, Анну начинало мутить. Она слушала, как дамы наперебой болтают об Англии и о предсказаниях новоявленных сивилл, и чувствовала, что еще минута, и… Пальцы сами собой сжимались в кулаки, ей отчаянно хотелось накинуться на нестерпимо разговорчивых дамочек, и тогда она вскакивала, убегала, еле сдерживая крик, подступавший к горлу.
С каждым днем такие приступы отчаяния приходили все чаще. После воскресного возбуждения в связи с заявлением союзников в понедельник наступило горькое похмелье. Настроение стремительно поднималось и затем стремительно падало. Вот появился чей-то родственник из Здуньской-Воли: город занят! Весь квартал впадает в уныние. Радио сообщает: Вестерплятте стойко защищается. Быстро подсчитывается, какой эффект это дает в целом, наступает разрядка. Снова сообщение из частных источников: Пултуск. Снова Вестерплятте. Лодзь взята. Лодзь обороняется. Кельцы. И снова Вестерплятте.
Чем хуже шли дела, тем отчаяннее дамочки из санитарного пункта искали утешителей, покровителей, святых. Они яростно вертели ручки радиоприемников. Сначала их пугали вторгавшиеся между маршами и обереками [63] грозные слова: «Внимание, внимание. Воздушная…» Потом они заметили, что предупреждений становится все меньше, а налетов все больше. И тогда они пристрастились к радиобеседам полковника Умястовского. Была какая-то соразмерность между их жаждой спасения, все более грозными известиями и его тоном, его доказательствами, его приказами. Например: «Укладывайте на шоссе бороны!» Анна ахнула: «Может, он еще предложит посыпать шоссе канцелярскими кнопками?» Дамы на нее накинулись, закричали. В их потрясенных душах Умястовский уже занял места где- то рядом со святой Бригиттой. Тогда Анна впервые подумала о Кручей. Умястовский всего лишь полковник, а дядюшка ведь генерал, и к тому же настоящий, а не такой, из радиопередач.
Бессознательно, как раненое животное, она теперь искала лечебную травку, прежде ей неизвестную, которая принесет спасение от страшного настоящего, а если нельзя, так хотя бы от еще более страшного будущего. На санитарном пункте она делала перевязки легкораненым. Ходила на дежурства ПВО. Но несоответствие между безграничностью несчастья, постигшего страну, и ничтожностью ее усилий стало невыносимым.
В то утро она ушла из дому почти украдкой, чтобы не наткнуться на Виктора: ей надоела его рассудительность. Чего она ожидала от кузена своей матери, генерала в отставке, Евстахия Кноте? «Правды, — говорила она себе, — только правды. Я должна знать, что нас ждет. Пусть самая горькая правда, лишь бы без гадалок, пророков, железных борон на шоссе. Кто же, как не дядюшка…»
Часам к двенадцати она добралась до центра. Здесь Анна пошла медленнее; пройденные километры утомили ее, она спешила, хотела поскорее миновать виадук: боялась, что налет застигнет ее именно там, возле железной дороги. День был прекрасный. Нежно-голубое небо. Солнце теплое, но не знойное. Цветы на клумбах по-осеннему пышные. Все было яркое, аккуратно прибранное, торжественное. День казался праздничным, и только некоторое время спустя Анна поняла: это оттого, что на улицах мало людей и почти все магазины закрыты.
Спокойная, еще не тронутая бомбами улица, как и прекрасный день, подействовали на Анну расслабляюще. Она шла, стараясь не смотреть в глаза людям, изредка попадавшимся ей навстречу, чтобы не выдать им, скрыть от самой себя свое отчаяние, горечь, бессилие. Ей казалось, что есть определенное сходство между судьбой Варшавы, Польши и ее собственной судьбой. Она толком не знала, на чем основано это сходство, и шла, сокрушаясь, быть может, уже только над своей участью.
Анна опомнилась, услышав грохот, доносившийся справа. Она ускорила шаг. Люди останавливались и тут же бросались в ворота, кто-то звал и ее. Тогда она побежала, откинув голову, подгоняемая страхом, что застрянет здесь, на полпути к Кручей. Анна увидела пятерку самолетов. Они шли невысоко и теперь даже снижались, вероятно миновав зенитное заграждение в предместьях.
