— Где это ты подхватил такую идею? Привалов улыбнулся:
— На толкучке. — Он коротко рассказал о разговоре с молодыми инженерами.
— Старый фантазер! — Колтухов засмеялся дребезжащим смешком. — Молодежь сбиваешь с толку. Поменьше бы читал на ночь Жюля Верна.
— Ладно, ладно.
— Не тот уже возраст, Борис.
— Возраст? При чем тут возраст? Я читаю и перечитываю то, что мне нравится. Жюль Верн меня освежает.
Зазвонил телефон. Привалов снял трубку.
— Да… Здравствуйте… Пожалуйста, заходите. — Он положил трубку. — Опрятин из «Физики моря» звонил.
— А, старый знакомый, — сказал Колтухов. — Часто у тебя бывает?
— Нет. Я чаще встречаюсь с изыскателями из «Физики моря», они нам трассу помогают выбрать.
Колтухов посмотрел в окно. Институт физики моря был расположен на другой стороне улицы. Из его широкого подъезда вышел сухощавый человек в соломенной шляпе и быстро пересек улицу.
— Торопится сосед, — сказал Колтухов. — Дельный мужик, говорят. Могу поручиться, что он с детских лет не беспокоил Жюля Верна… Войдите! — крикнул он, услыхав стук в дверь.
Вошел Опрятин, снял шляпу, поздоровался.
— Как здоровье, Павел Степанович? — сказал он, приглаживая жидкие волосы. — Давно вас не видал. Что поделываете?
— А ничего такого. — Колтухов любил в разговорах с посторонними прикинуться этаким простоватым, как он сам выражался, «воронежским мужичком»; он и в самом деле происходил из воронежских крестьян. — Хожу вот, руковожу… Споры всякие разрешаю, если кто не может двум свиньям корм разделить…
Опрятин вежливо улыбнулся.
— А как ваши смолы и пластмассы? — спросил он. — Все увлекаетесь?
— Какое там! — Колтухов развел руками. — Руководство много отнимает времени. Верно, есть у меня чуланчик — мешалка там, термостатики, пресс… Иногда поймаю в коридоре кого из молодежи за неслужебными разговорами — ну, тут уж изволь, голубчик, отправляйся в чулан, отпрессуй пару образчиков из пластмассы. В виде наказания. А то ведь, знаете, от смол какой запах нехороший… А с вами, говорят, приключение было? — спросил он неожиданно.
— Какое приключение? — Опрятин насторожился.
— Директор ваш рассказывал. Ездил, говорит, мой Опрятин в Дербент, в какую-то яму угодил, командировку пришлось продлить.
— Да. — Тень сбежала с лица Опрятина. — Была маленькая неприятность…
— Ну ладно, — сказал Колтухов, взглянув на часы, — не буду вам мешать.
Он кивнул и неторопливо пошел к двери, ставя длинные ноги носками внутрь.
Здесь будет уместно рассказать о дербентском приключении Николая Илларионовича.
В Дербент, древний город Железных Ворот, некогда охранявший самое узкое место караванного пути между горами и морем, Опрятин ездил, чтобы осмотреть остатки старинных крепостных стен и уточнить сведения о древнем уровне моря. Неведомые мастера сложили когда-то эти стены из корытообразно выдолбленных огромных камней, залитых для тяжести свинцом; камни прикрепляли к надутому воздухом бурдюку и вплавь буксировали туда, где искусные водолазы выкладывали подводную часть стен.
В последний день командировки Опрятин забрел в древнюю каменоломню на пустынном берегу. Оступившись, он попал ногой в расселину — и вдруг камень под ногой ушел вниз. С оборвавшимся от страха сердцем он пролетел несколько метров и плюхнулся в жидкую грязь.
Опрятин встал, отдышался. Только что над головой было синее жаркое небо, а теперь со всех сторон обступила затхлая мгла… Он вытащил ручной фонарик. Дрожащий желтый лучик прошелся по замшелым сырым стенам.
Опрятин понял, что провалился в подземный ход, соединявший когда-то крепость Нарын-кале с морем. Об этом ходе сохранились легенды, но сам он до сих пор не был найден.
Луч света скользнул вниз… Опрятин всегда умел владеть собой, но при виде останков человека его охватил ужас. Ноги сами понесли его прочь… Он попал в холодную лужу, это его отрезвило. Бежать бессмысленно. Да и от кого?
Он заставил себя вернуться к трупу и осмотреть его.
Это был человек небольшого роста, в рваном городском костюме. Видно, провалился бедняга в проклятое подземелье и был придавлен камнями… Опрятин еще посветил вокруг. Возле трупа лежал полуистлевший мешок. Опрятин пхнул его ногой, и оттуда вывалился пистолет.
«Немецкий парабеллум, — подумал Николай Илларионович. — Странно…»
Он решительно разворотил остатки мешка и увидел портативную рацию, несколько плиток взрывчатки, позеленевшие патроны. Из грязи торчал металлический баллон с гофрированным шлангом — очевидно, акваланг.
Типичное снаряжение диверсанта…
Он снова посветил на человека. В разорванном вороте рубахи что-то блеснуло. Опрятин всмотрелся: это было маленькое распятие, а рядом с ним — толстая железная пластинка на блестящей цепочке. Какие- то буквы были вырезаны на пластинке. Опрятин протер ее куском мешковины и прочел:
Ниже шли буквы помельче, тоже латинские.
Совсем странно… Только католик может таскать на себе распятие…
Сколько же он пролежал здесь, в подземелье? Но черт с ним. Он-то, Опрятин, не собирается составить ему компанию…
Николай Илларионович поднял пистолет. С сомнением покачал головой. Потом потянул большим и указательным пальцем за боковые пуговки. Коленчатые рычаги затзора углом поднялись кверху и с сухим треском вернулись на место. Парабеллум был в исправности.
Опрятин выстрелил в светлевшее над головой «окошко» — дыру, образованную провалившейся каменной плитой. Подземелье наполнилось гулом. И снова — тишина.
Текли минуты, а может быть, часы. Опрятин стрелял, подземелье гудело, как разбуженный вулкан, но ни звука не доносилось с поверхности. Расстреляв все патроны, Опрятин, тяжело дыша, прислонился к мокрой стене. Отчаяние охватило его…
Вдруг он услышал встревоженные голоса там, наверху. Опрятин закричал. Он кричал, срывая голос и задыхаясь от смрада и пороховой гари. Отверстие закрылось: чья-то голова заслонила свет.
— Кто стрелял? — спросили сверху.
Прошло еще какое-то время, и вот наконец спустили веревку и вытащили Опрятина наверх.
Пришлось отложить отъезд, давать показания представителям местных властей, подписывать акты.
А терять время Опрятин не любил.
Две головы склонились над розовым листом светокопии: Николай и Юра сверяли отметки глубин на плане трассы трубопровода.
Молодой лаборант Валерик Горбачевский, взглянув на часы, подошел к зеркалу и принялся расправлять свои черные бачки и усики. Зимой Валерик три недели проболел гриппом и за это время отрастил бакенбарды, которые придали его круглому мальчишескому лицу. нагловатый вид. В отделе эти бачки называли «осложнением после гриппа».
Расчесывая усики крошечным гребешком, Валерик напевал песенку о некоем Чико, который приехал из Пуэрто-Рико.
