хлопче, кажи батьке, нах, какого рожна ты тута забыл?
– Они меня продали, – сипло выдавил я – громче не получилось, слаб был.
– Не понял, нах! – нахмурился атаман, грузно подскакивая ко мне и подставляя ладонь к уху. – Ты ранен?
– Грит, наркотой кололи, – охотно пояснил небритый. – Грит, сам двигаться не могет – совсем.
– Живодеры, – констатировал атаман. – Ракалы. Ну, какими непонятными вещами вы тута занимались?
– Они меня продали чеченам, – сообщил я. – За миллион долларов. Чего тут непонятного?
– О! – атаман поднял палец вверх и, развернувшись вполоборота к русому, ткнул указующим перстом в грудь державшего меня Петрухи – дежурного киллера. – А ну, дозорный, нах, кажи батьке – что видал? Для ча станицу в ружье поднял, нах?
– Дык чаво… – засмущался белобровый Петро. – Ну, эта… Парня они привезли, – он ткнул пальцем в сторону благополучно допятившегося к расстрелянному «рафику» «Скорой» русому. – А бабки эти дали, – теперь Петро потыкал пальцем в сторону горских недвижных тел. Шмыгнул носом, почесал свободной рукой затылок и несмело резюмировал: – А ты, батько, сказал как: наши будут выкупать с плену хлопца… Ну, дык я скумекал – не то!
– Значитца, гришь, с плену выкупать… – недобро прищурился атаман. – И чтобы не мешали, значитца… Ага. А я-то, нах, верил тебе, падаль. А ты, оказывается, иуда. Ты, оказывается, своего брата-славянина…
– Я все объясню! – торопливо воскликнул русый. – Ты не понял – тут кое-какие нюансы, сразу все не охватишь! Отойдем, я тебе растолкую…
– Фуля тут растолковывать, нах! – с деланной ленцой зевнул атаман. – Все и так ясно. Деньги где?
– Вот, тут, пожалуйста! – заторопился русый, забыв держать раненую руку, захромал к «уазику», выдернул из-под сиденья продырявленный в нескольких местах «дипломат». – Тут много, на всех хватит! Там в их машине еще должны быть – такой же кейс, столько же примерно, ну, я так рассчитываю… – тут он встретился взглядом с атаманом и почему-то осекся.
– Ну и любо, – мирно констатировал атаман, чуть ли не силой выдирая кейс у русого. – Мы люди небогатые, нам деньги всегда пригодятся.
– Так что ж… – неуверенно пробормотал кабинетный. – А мне как же? А что ж – такие жертвы, и все напрасно? Нет, давай как-нибудь…
– Чуб, возьми еще одного – тащите хлопца к машинам, – не желая выслушивать русого, распорядился атаман. – Гомон! Гомон, ну-ка, дуй к ихней иностранной тачке, поищи там саквояж – вот такой же, как этот. Быстро! Петруха, бери наряд, бери этих, – красноречивый жест в сторону кабинетных и уазного водилы, небольшая пауза, и… – И по-быстрому в расход. Не хоронить – иуды. Православные так не делают. Все – делать!
– Ты не понял! – отчаянно закричал русый, пытаясь вырваться из цепких лап тут же приступившего к выполнению задачи Петрухи и невесть откуда взявшихся двух его подручных. – Я тебе все объясню – ты просто не так понял! Руки! Руки убери, сиволапый! На кого руку поднимаешь, сволота?! На полковни…
Бац! Крепкий удар прикладом оборвал вопль раненого. Небритый Чуб и еще один здоровенный хлопец подхватили меня под мышки и поволокли к казачьим «уазикам». Заметив, что посланец извлек из джипа «дипломат», атаман радостно крякнул и пошел за нами следом, словно торопясь покинуть место событий. А я изо всех сил выворачивал голову назад – почему-то не верилось мне, что этих людей сейчас вот так просто возьмут и расстреляют. Это было неправильно, не вписывалось это в обстановочные рамки! Одно дело – убить плененного и допрошенного врага в рейде, когда оставлять его в живых смертельно опасно для тебя. И совсем другое – расстрелять пленного на своей земле, практически в мирной обстановке, просто из-за того, что он одной с тобой веры и потому – иуда. Неправильно! Этого врага нужно волочь в свой стан, с максимально допустимой выгодой для себя допросить, вытащить кучу информации, а потом уже думать, как с ним поступить…
– Шлеп! Шлеп! Шлеп! – раскатисто защелкали сзади винтовочные выстрелы. Я инстинктивно зажмурился и отвернулся.
– Что, не нравится? – криво ухмыльнулся шедший рядом атаман. – Осуждаешь, поди? А ты не вороти рожу, хлопче. Не вороти… Тут наша земля. Искони мы здесь. И законы у нас свои – уж не взыщи. А знаешь, почему тут наша земля? Потому что живем мы по этим самым своим законам. А жили бы по вашим – человечьим, на этой земле давно бы уже чечен хозяйничал…
Глава 2
– Антон! Анто-он!
О! Как звучит – Антон! Почти Антуан. С этаким леможским прононсом, сильно в нос: «Антуан». А-ха! А голосок-то какой певучий да зазывный! Мадемуазель Жане. Коко Шанель. Круассаны с апельсиновым соком и кофе, варенный в песочной жаровне. Эротика в розовом мраморе!
Можно подумать, что мы во Франции. И солнце как раз светит так ласково, так нежно, лживо обещая мировое благоденствие минимум на неделю вперед, будоража воображение самовольно вползающим в неоднократно травмированную черепную коробку фантомом бесконечных виноградников с налитыми янтарным золотом бусами грядущих бордо, божоле, шато де – сколько их там…
– Анто-он! Антоша! Черт… Да где ж запропастился этот тунеядец?
Ну вот – последнее совсем напрасно. С неба на землю. А я уж было возомнил себе невесть что. Чуть ли не Сент-Экзюпери. Славный летчик, легендарный романтик. Всю жизнь мечтал стать летчиком и бороздить какие-то там, к известной матери, просторы. Увы мне, увы – я отнюдь не летчик. Я скорее товарищ из летучего отряда. Это я – Антон, прошу любить и жаловать. Когда пришла пора представляться, я ничтоже сумняшеся назвался атаману своим подлинным именем. Подумал почему-то, что рабочая фамилия Шац может вызвать у моих спасителей отнюдь не самые радужные эмоции. Казаки все же. И вообще, что-то размечтался я сегодня не в тему: виноградники, французели, розовый мрамор… Видимо, до сих пор препараты мерзкие кабинетноориентированные действуют. Францией здесь даже отдаленно не пахнет: ежели только я не отстал сильно от жизни за последнюю неделю и станица Литовская Стародубовской губернии не попросила политубежища на исторической родине Бурбоновского тейпа. И прононс тут ни при чем. Татьяна позавчера весь день стирала, вешала белье во дворе, а было сильно студено – вот и подхватила насморк. Сплошная проза.
– Анто-он! Ты где? Ты не упал там где?
Джохар с пониманием смотрит на меня, разевая белозубую пасть, и лениво потягивается, прикрывая умные глаза. Ничего, мол, не поделаешь, приятель, такая вот у нас хозяйка настырная да голосистая.
Джохар – это не глюк, не игра больного воображения и вообще явление, имеющее самое отдаленное отношение к бывшему президенту суверенной Ичкерии. Как гласит легенда, год назад соседская сука в очередной раз неурочно ощенилась и приплод решили утопить – и так собак по станице бегает немерено, шагу ступить негде. Ликвидацию производили дети с обоих дворов и, дабы как-то оправдать сие жестокосердное деяние, обозвали четыре слепых комочка шерсти привычными слуху каждого казачонка именами: Джохар, Шамиль, Салман и Мовлади. Так вот: Шамиль, Салман и Мовлади вполне благопристойно захлебнулись буквально с первых попыток, а вредный Джохар, более крупный и жизнестойкий, нежели его собратья, долго не желал расставаться с жизнью. Голова щенячья упорно выныривала на поверхность каждый раз после очередного толчка палки, которой орудовали дети, крохотный розовый нос в черных крапинках умоляюще вздергивался вверх, к солнцу, натужно пускал пузыри, не желая навсегда пропадать в вонючей мутной луже. Проходящий мимо Илья (ныне покойный муж Татьяны) не смог вынести такого зрелища и отнял у детей щенка.
Так и остался Джохар на подворье и вскоре стал полноправным членом казачьего сообщества. Вон он сидит – здоровенный умный кобелино с разноцветным носом, обжора и лентяй…
– Анто-он! Да Господи боже ж мой! Ну куда ты запропастился?!
– Да иду, блин, иду! – грубовато буркнул я, в три приема поднимаясь с завалинки, на которой до сего момента отдавался не по-зимнему ласковому солнцу, и пошлепал за угол. – Чего раскричалась-то? Горит, что ли?
Выскочившая на крыльцо Татьяна озабоченно осмотрела меня с ног до головы и открыла было рот, дабы высказать свое сомнение в целесообразности моего нахождения в течение столь длительного периода
