было.
Устроившись в кровати, она взяла пульт дистанционного управления, чтобы, как всегда, посмотреть субботний выпуск новостей. И вспомнила. А потом подумала: почему бы и нет? Рассмеявшись, она включила телевизор.
Солнца не было. Птиц не было. Хьюберта не было (она хихикнула), он бегал по магазинам, чтобы купить все необходимое для оборудования ручки, у него как-никак имелся заказ. (Вот же придурок! Неужели он думает, что сможет обойтись без меня? О, разве же он не единственный и неповторимый? Да просто шкодливый мальчишка!) Замечательно было смотреть телевизор — все подряд, даже рекламу. Остаток дня тетушка провела в превосходном расположении духа.
Наконец он явился. Она не сказала ему ни слова, ей было страшно интересно, что скажет он, если дать ему заговорить первому. До его прихода она долгое время предавалась философским размышлениям об убийстве и убийцах. В какой момент человек становится убийцей? С юридической точки зрения — в момент смерти жертвы, неважно, умерла она мгновенно или спустя сорок лет после преступного акта. Но так ли это? Когда курок спущен, пуля уже летит, и нет никакой возможности ее остановить, разве стрелявший не является уже убийцей? Взять хотя бы Хьюберта. Хьюберт уже спустил курок. Его тетка давно могла умереть. Кстати говоря, она все время лежала неподвижно и наблюдала за вороватой белкой, чтобы избежать соблазна ухватиться за ручку.
А Хьюберт бродит по магазинам и думает, не встретит ли его возле дома вой сирены скорой помощи. Она нарочно не стала его звать, и он до вечера валандался внизу, без сомнения, набираясь храбрости, чтобы подняться и обнаружить… Что же он надеялся обнаружить в ее комнате? Разумеется, ему бы не хотелось первым найти бездыханное тело. Она даже услышала его невысказанную жалобу: неужели после всего, что он сделал, ему необходимо пройти еще и через это?
У нее возникло желание сползти на коврик между кроватью и телевизором и расхохотаться ему в лицо, когда он склонится над ней, но, подумав хорошенько, она решила не рисковать. Инстинкт самосохранения подсказал ей, что за такую штуку она примет не легкую, а мучительную смерть, каким бы ягненком ни был Хьюберт. Она предпочла лежать по возможности неподвижно, как… скажем, как тряпка. Так она и лежала, пока он не склонился над кроватью и негромко проговорил:
— Тетя!
Она приоткрыла глаза, и он отступил на два шага, явно не зная, куда девать руки. А она все ждала, ждала, что же он скажет, и он сказал-(неуклюжий, безмозглый кретин!):
— Вы сегодня смотрели телевизор?
Она засмеялась и приподнялась на локте.
— Да, почти весь день. Получила массу удовольствия.
— Хорошо, я… Наверное, я пойду спать. Она наклонила голову набок.
— Тяжелый день, да, Хьюберт?
Она улыбнулась, и лицо его изменилось. Тетушка уже знала, что в это мгновение в мозгу его пульсирует отчаянная мысль: «Она знает! Она знает!»
— Хорошо, Хьюберт, только сначала уложи свою старую тетку.
Как? Он заколебался? Или ее обманывают глаза? Он как будто бы хотел повернуться и уйти! Или поворот головы означал, что он вспомнил о присутствии в доме служанки, обладающей цепкой памятью. На допросе она не должна вспомнить, что между теткой и племянником случилась ссора.
— Хорошо, тетя.
— Я, пожалуй, посмотрю ночное шоу, — сказала она. — Я немного вздремнула днем.
— Да, ночное шоу, — эхом отозвался Хьюберт. Окно, жалюзи, шторы. Проходя мимо телевизора, развернутого к кровати, он задел его, и экран отвернулся к двери.
Тетушка одобрительно кивнула. Он сделал это так же естественно, как сделала бы она сама.
— Пожалуйста, включи телевизор, — попросила она.
— Хорошо, — ответил он, но вместо этого подошел к кровати и поправил одеяло.
Лицо его светилось, и старая дама заметила, что в тех местах, где Хьюберт прикоснулся к пододеяльнику, остались темные влажные пятна.
Она засмеялась.
В первый и в последний раз в жизни она услышала, как племянник обратился к ней в повелительном тоне:
— Не смейтесь.
Она повиновалась, но не сразу.
— Смешной ты, малыш. — И внезапно, холодным тоном:
— Поверни ко мне телевизор.
Он стоял между теткой и экраном, спиной к нему.
— И так ведь все видно.
Его левая рука сжимала запястье правой. Она заметила, как колышутся его брюки: у него дрожат колени.
— Мы не хотим, чтобы миссис Карстерс услышала, как мы ссоримся, правда? — осторожно сказала она.
— Конечно, нет, — с жаром ответил Хьюберт. Дикая сцена. Дивная. Поразительная. Вот это и есть жизнь.
— Хьюберт, поверни телевизор. — Она улыбнулась. — Он тебя не укусит. Он даже не включен.
Он облизал вечно мокрые губы. И руки у него мокрые, и все лицо. У него мокрые слезы, они сейчас выступят. Он прошептал — он не собирался шептать, но на большее в ту минуту он не был способен:
— Вы сами можете дотянуться.
— Хорошо, я сама, — неожиданно охотно согласилась она.
В ее голосе слышалась обреченная покорность.
— Доброй ночи.
Он произнес эти два слова так, словно высказал какую-то дельную мысль, и направился к двери.
— Хьюберт!
Он застыл как вкопанный, как будто она набросила ему на шею петлю. Он даже не повернулся. Он походил на автомобиль с работающим мотором, но стоящий на ручном тормозе. Сейчас он вырвется отсюда и с безумным криком помчится по лестнице.
— Пожалуйста, — мягко сказала она. (Пожалуй-, ста? Хьюберту?) — Ты забыл проверить отопление. Окажи мне последнюю услугу, ладно?
Его плечи вздрогнули, и он повернулся к ней.
— Да-да, конечно, — вздохнул он, прошел в угол и наклонился к радиатору.
Наклонился, опираясь на металлический корпус телевизора.
Всего одно, едва заметное движение. Его тетушка нажала на кнопку включения.
Ничего похожего на жуткий вопль Хьюберта старая леди не слышала никогда в жизни. Этот вопль был похож на хриплое подавленное чиханье; он шел внутрь. Тетушка когда-то читала, что при сильном ударе током человек может проглотить язык и задохнуться. Именно это и происходило с Хьюбертом. Одна скрюченная рука его застыла на телевизоре, а вторая скрюченная рука — на радиаторе. Он рухнул, и по его ногам прошла судорога. Тетушка видела, как напряженные мышцы, словно мячики для гольфа, перекатываются под тканью брюк.
— А теперь убей меня, — проскрежетала старуха, но в этот момент телевизор нагрелся и заорал ей в уши.
Она поспешно приглушила звук.
После этого она долго сидела в постели и смотрела на ноги Хьюберта, торчащие из-за телевизора, на торчащие вверх носки его туфель. К ней с ужасающей ясностью пришло осознание того, что на такой исход она и рассчитывала. Она не помнила, чтобы сознательно задумывала убийство, но не сомневалась, что все было спланировано заранее. Она смотрела на ноги племянника и повторяла:
— А ты сломал мне позвоночник!
В общем, день удался. И ночь прошла отменно. Вот она, истинная жизнь. А какое удовольствие она
