несвобода и сохраняется даже в условиях более мобильной городской культуры. Ключевым моментом возникновения или отсутствия конфликтов является степень согласованности между семейными практиками и нормативными ценностями культуры. Это верно и применительно к горским народам Кавказа, независимо от их религиозной принадлежности (пошлая российская пропаганда, заигрывающая с «традиционными религиями», приписывает все положительное религиозному фактору). Однако по мере модернизации общества новые веяния, в том числе переориентация с власти на авторитет, проявляются и в сфере семейных взаимоотношений.
Изменение социальных условий накладывает отпечаток и на семейные
В отечественной психолого-педагогической литературе стиль семейного воспитания зачастую описывают без учета социально-экономических факторов, последние приводятся (если приводятся) лишь как формальная демографическая характеристика семьи. Между тем, как показано в классических, продолжающихся уже 40 лет, исследованиях Мелвина Кона (Kohn, 2006), связь между социальной структурой и личностью проявляется и в детско-родительских отношениях. Исследуя мужчин таких разных стран, как США, Япония, социалистическая Польша и находящаяся в процессе социальной трансформации Украина, М. Кон и его коллеги нашли, что занятые более сложным по содержанию трудом и обладающие большей автономией в своей трудовой деятельности мужчины отличаются повышенной общей ориентацией на самостоятельность и большей интеллектуальной гибкостью, нежели мужчины, занятые рутинной и постоянно контролируемой начальством работой. Соответствующие установки такие мужчины переносят и в семью, желая видеть своих детей более самостоятельными, склонными независимо принимать решения и более интеллектуально гибкими. И их дети действительно вырабатывают способность к самостоятельности – в противоположность приспособлению к внешней власти, причем это коррелирует с повышенным психическим благополучием в противоположность расстройству. Наличие такой закономерности в США доказано 10-летним лонгитюдным исследованием группы детей от 3 до 15 лет, а в Японии и Польше – специальным анализом данных об опрошенных в одно время разных слоях населения. Так что речь идет не о гипотезах, а о доказанных фактах, причем эта тенденция существует в странах с разным социально- экономическим строем, и не только западных.
Другую важную тенденцию киевский социолог Валерий Хмелько, впоследствии сотрудничавший с М. Коном, эмпирически обнаружил, изучая в конце 1970-х годов разные категории украинских рабочих-мужчин. Супружество и личная жизнь были для них статистически одинаково важны. Но для более высокообразованных (в основном лишь технически) рабочих, занятых содержательно более сложным трудом, поведение их детей было не такой важной и эмоционально значимой стороной жизни, как для менее образованных и занятых более рутинным трудом рабочих. Такое невнимание выглядело как «бегство» этих мужчин от проблем, с которыми они не знали, как справляться, в свою работу, где они знали, как добиваться успеха, а вместе с ним, естественно, и удовольствия от положительных эмоций (Хмелько, личное сообщение, 2008).
Теория Мелвина Кона имеет выходы в психологию мотивации и детскую психологию. Известные американские психологи Эдвард Л. Деси и Ричард М. Райан экспериментально доказали, что учителя, поддерживающие автономию школьников (в отличие от контролирующих учителей), стимулируют развитие у своих учеников большей внутренней мотивации, любознательности и желания справляться с трудными задачами. Напротив, ученики, которых жестко контролировали, не только теряли инициативу, но и хуже усваивали материал (Гордеева, 2006). Связь между поддержкой автономии и развитием внутренней мотивации доказана и на российском материале. Сравнительное исследование 116 американских и 120 российских подростков (14–19 лет) показало, что если учителя и родители поддерживают у подростка чувство автономии, это способствует его учебным успехам, повышает его самооценку и удовлетворенность жизнью. Однако американские старшеклассники ощущали больше поддержки своей автономии со стороны родителей и учителей, чем российские: последние оценили своих учителей и родителей как более контролирующих, причем недостаток автономии значимо коррелировал у юных россиян с депрессией (Chirkov, Ryan, 2001). Возможно, отчасти разница обусловлена возрастом испытуемых (американские подростки были на два года старше российских), но она может быть и результатом нашего общего авторитарного стиля жизни и воспитания.
Один из самых драматических аспектов этой темы – отношение к телесным наказаниям.
В недавнем прошлом телесные наказания детей обоего пола, как мы видели, были всеобщими и считались необходимым условием воспитания. Сейчас Совет Европы и ООН добиваются их полного запрещения, считая их не формой воспитательного воздействия, а нарушением прав ребенка и физическим насилием над ним: «Любое телесное наказание детей является нарушением их основных прав на человеческое достоинство и физическую неприкосновенность. Тот факт, что эти телесные наказания по-прежнему остаются законными в ряде государств, нарушает основополагающее право детей на такую юридическую защиту, как и у взрослых. В европейских обществах запрещено бить людей, а дети – это люди. Необходимо положить конец общественной и правовой приемлемости телесных наказаний детей».
Тем не менее, многие родители во всех странах считают их законными и неизбежными. По данным массовых опросов, 90 % американских родителей «верят» в порку, даже среди семей среднего класса, которые значительно либеральнее рабочих и фермерских семей, в нее «не верят» лишь 17 %. Не меньше распространены и соответствующие практики, хотя есть трудности с их определением. Что мы знаем об этом феномене?
Доказано, что степень распространенности и жестокости телесных наказаний коррелирует с общим индексом «мачизма», распространенностью культуры насилия, включая полицейский произвол, а также степенью политического авторитаризма и консерватизма. Самые горячие поклонники телесных наказаний в США – христианские фундаменталисты и ультраправые. Некоторые православные фундаменталисты рекомендуют родителям пороть своих детей как можно чаще и сильнее, причем «девочек можно наказывать и чаще, и сильнее», чем мальчиков, «не боясь переборщить». Особенно полезны заведомо несправедливые наказания: «Наказание, которое кажется ребенку справедливым, вредно для ребенка, так как укрепляет его в гордыне». (Соловьев, Шишимаров, 1996. С. 200–201).
О том, кого наказывают чаще – мальчиков или девочек, данные расходятся (Gershoff, 2002). Одни исследователи утверждают, что мальчиков физически всегда наказывали и наказывают чаще, чем девочек, потому что они совершают более серьезные проступки и тем самым провоцируют применение силы по отношению к себе или потому что родители считают нужным «закалять» их. Другие исследования, в том числе метаанализы, этого не подтверждают, говоря о том, что мальчики и девочки подвергаются телесным наказаниям одинаково часто и это больше зависит от установок культуры. Однако похоже, что при прочих равных условиях мальчиков наказывают суровее и больнее.
По данным большинства источников, матери физически наказывают детей чаще, чем отцы. Это может быть обусловлено тем, что они проводят с детьми, особенно маленькими, больше времени и несут за них непосредственную ответственность. Впрочем, другие исследования такой разницы не находят. Многое зависит от пола и возраста ребенка. С мальчиком-подростком матери зачастую физически не справиться, поэтому «серьезная» порка составляет, как и в прошлом, прерогативу отца.
Самый важный вывод сравнительных исследований – то, что «воспитательный» эффект телесных наказаний на детей, особенно на мальчиков, является мнимым и чаще отрицательным (Bugental, Grusec, 2006). Согласно одному метаанализу, обобщившему 88 исследований, выполненных в течение 62 лет (Gershoff, 2002), физическое наказание может давать желаемый краткосрочный педагогический эффект, но его долгосрочные последствия большей частью отрицательны, так как провоцируют у ребенка неприязнь и
