офицеров — не совсем настоящий: всего каких-то пять часов действительной службы. И нельзя не согласиться с Иллианом — это действительно было проделано ловко. Она не ощущала никаких последствий от препарата, использованного для тайного вторжения в ее разум.
Что бы он там ни использовал… Стоп. А что, в самом деле, он мог использовать? Где и когда он раздобыл этот препарат? Иллиан его не приносил, это точно. Он был изумлен не меньше Корделии, когда Форкосиган обмолвился о плазменных зеркалах. Остается лишь предположить, что либо он заранее припрятал у себя в каюте «сыворотку правды», либо…
— Боже милостивый, — прошептала она: то была не божба — молитва. — На что же я здесь наткнулась?
Она принялась мерить шагами комнату; кусочки мозаики неудержимо становились на свои места. Никаких сомнений! Форкосиган никогда не допрашивал ее; он знал о плазменных зеркалах заранее.
Более того, похоже, что он был единственным человеком в барраярском командовании, кто знал об этом. Форхалас не знал. Принц определенно не знал. И Иллиан тоже.
— Сложить все тухлые яйца в одну корзину, — пробормотала она. — И… уронить корзину? О, это не мог быть его собственный план! Конечно же, нет…
Внезапно перед ее мысленным взором предстала полная картина во всей ее чудовищности: самое расточительное политическое убийство в барраярской истории, и вдобавок самое хитроумное — трупы спрятаны в горе других трупов, навеки перемешавшись.
Но получил же он откуда-то эту информацию. Видимо, в промежутке между ее бегством с «Генерала Форкрафта», когда у него было всего-то и проблем, что забитая мятежниками рулевая рубка, и теперешним моментом, когда он пытается спасти армаду своих обезоруженных кораблей от побоища, ими же самими и развязанного. В какой-то тихой, обитой зеленым шелком комнате, где великий хореограф поставил танец смерти, и где честь человека была перемолота в жерновах его долга.
Форратьер с его больным тщеславием вдруг усох, съежился до безобидной мышки, до ничтожной блохи, до булавочного укола в сравнении с этим чудовищным видением.
«Боже, а я-то все гадала, отчего Эйрел такой издерганный. Он ведь, наверное, чуть умом не тронулся. А как же император? Ведь принц — его сын! Разве такое возможно? Или я просто спятила, как Ботари?»
Она заставила себя сесть, потом легла, но заговоры и контрзаговоры продолжали крутиться в ее воспаленном мозгу; словно воочию она представила себе бесконечную вереницу предательств, внезапно сошедшихся в единой точке пространства и времени ради достижения своей ужасной цели. Кровь гулко колотилась в висках.
«Может, это все неправда, — наконец утешила она себя. — Я спрошу его, и он так мне и скажет. Он просто допросил меня во сне. Мы победили их, и я — героиня, спасшая Эскобар. А он просто солдат, выполнявший свою работу. — Она перевернулась на бок, и уставилась в темноту. — А у свинок есть крылья, и на одной из них я полечу домой».
Наконец Иллиан прервал ее тягостные раздумья, отведя ее на гауптвахту.
Она заметила, что атмосфера здесь как-то изменилась. Охранники смотрели на нее уже совсем иначе — вернее, они старались вообще на нее не смотреть. Обращение с пленными по-прежнему оставалось довольно суровым, но грубость исчезла. Она узнала одного из тех охранников, которые сопровождали ее в каюту Форратьера — того, который жалел ее; теперь он, похоже, был здесь главным — его воротник украсили поспешно и криво закрепленные красные лейтенантские нашивки. Покидая каюту, она снова облачилась в одежду Форратьера. На этот раз ей позволили переодеться в оранжевую пижаму без присмотра охранников. Затем ее отвели в камеру — постоянную камеру, не отсек предварительного заключения.
В камере уже был один обитатель — молодая эскобарская девушка необычайной красоты, лежавшая на своей койке, уставившись в стену. Она не обернулась при появлении Корделии и не ответила на ее приветствие. Через некоторое время прибыла барраярская медицинская бригада и увела девушку с собой. Вначале та безмолвно подчинилась, но в дверях начала сопротивляться. По знаку врача санитар усыпил ее при помощи уже знакомой Корделии капсулы, и через секунду ее вынесли в бессознательном состоянии.
Доктор, судя по возрасту и чину — главный хирург, ненадолго задержался, чтобы перебинтовать ей ребра. После этого она осталась одна, и течение времени отмечалось лишь регулярной доставкой пищи да изредка менявшимися шумами и вибрациями, по которым можно было догадываться происходящем снаружи.
Спустя восемь или девять пищевых пайков, когда она валялась на койке в приступе хандры, свет в камере внезапно померк. Немного погодя лампы зажглись, но почти тут же снова погасли.
— Черт, — пробурчала Корделия, когда желудок куда-то провалился и она начала всплывать вверх. Она судорожно ухватилась за свою кровать. Ее предусмотрительность была вознаграждена мгновение спустя, когда ускорение примерно в 3g вдавило ее в койку. Свет мигнул и снова погас, и опять пропала сила тяжести.
— Плазменная атака, — пробормотала она про себя. — Должно быть, силовые экраны перегружены.
Корабль сотряс мощнейший удар. Ее швырнуло с койки в полную темноту, тишину и невесомость. Прямое попадание! Корделия рикошетом отлетела от дальней стены, отчаянно пытаясь за что-нибудь ухватиться, больно ударилась локтем об… стену? пол? потолок? Вскрикнув от боли, она снова зависла в воздухе. «Дружественный обстрел, — подумала Корделия на грани истерики. — Меня убьют свои. Идеальный конец для моей военной карьеры…»
Она стиснула зубы и напряженно прислушалась.
Здесь слишком тихо. А если весь воздух вышел? Ей представилась ужасная картина: в живых осталась только она одна, запертая в этом черном ящике и обреченная плавать в нем, дожидаясь неминуемой гибели от холода или удушья. Эта камера станет ее саркофагом, который спустя много месяцев распечатает какая- нибудь уборочная команда.
И еще более ужасная мысль: была ли задета ходовая рубка? Нервный центр корабля, куда наверняка метили эскобарцы и где, без сомнения, находился Форкосиган… Может, он был раздавлен летящими обломками, заморожен в вакууме, сгорел в плазменном огне, раздавлен смятыми переборками?
Наконец ее пальцы нащупали какую-то поверхность, и она пошарила в поисках чего-нибудь, за что можно было бы уцепиться. Угол: хорошо. Она пристроилась там, свернувшись калачиком.
Неизвестно сколько времени пробыла она в этом стигийском мраке. Из пылающих легких вырывалось прерывистое дыхание, руки и ноги дрожали от непрерывных усилий, требовавшихся для того, чтобы удержаться за поверхность. Затем корабль вдруг застонал, и в камере вспыхнул свет.
«О, дьявольщина, это же потолок».
Вернувшаяся сила тяжести швырнула ее на пол. В левой руке вспыхнула резкая боль, затем пришло оцепенение. Корделия кое-как доползла до койки и притулилась там, мертвой хваткой вцепившись в прутья спинки правой рукой и еще на всякий случай зацепив их ногой.
Ничего не происходило. Она ждала. Ее оранжевая рубашка отчего-то стала мокрой. Поглядев на свою левую руку, она увидела осколок розовато-желтой кости, выглядывающий из открытого перелома, и сочившуюся из раны кровь. Корделия неловко стянула с себя рубашку и обмотала ею руку, чтобы остановить кровотечение. Давление пробудило боль. Она попыталась позвать на помощь — чисто ради эксперимента. Камера наверняка должна быть под наблюдением.
Никто не пришел. Следующие несколько часов разнообразила свой эксперимент, пробуя то кричать, то убеждать, то колотить в дверь и стены здоровой рукой, а то просто сидела на койке, плача от боли. Сила тяжести и свет выключались еще несколько раз. Наконец она испытала знакомое ощущение, словно бы ее внутренности макнули в банку с клеем — признак перехода через пространственно-временной туннель; после этого никакой болтанки больше не наблюдалось.
Дверь камеры распахнулась настолько неожиданно, что потрясенная Корделия отпрянула, стукнувшись об стену головой. Но это оказался лейтенант, возглавлявший охрану гауптвахты, с одним из медиков. У лейтенанта на лбу багровела шишка размером с куриное яйцо; медик выглядел вконец измученным.
— Второй по тяжести случай, — сказал лейтенант фельдшеру. — После этого можете просто обойти
