Не удивляйтесь, если Вы не получите Нобелевскую премию по литературе, ибо Анонимное общество «Медицина» представляет угрозу здоровью всех людей, в особенности тех, у кого оно крепкое. (Так что подите-ка Вы в лупампасы с Вашим шоколадным париком!) Профессиональная монополия и вдобавок монополитика (подлый оппортунист!), проводимая Вами в области медицины, делает врачей колонистами повседневной жизни, хоть они и не носят ни белых шлемов, ни панам. (Колониализм!) Вы и Ваши приспешники (грязный сброд!) своим лечением, направленным исключительно на то, чтобы перекроить медицину на живую нитку, низводите пациентов до состояния потребителей процедур, лекарств и одиннадцатичасовых бульонов.
Вы не предотвращаете болезни и не лечите их, вы не можете даже лошадей заставить принести клятву Гиппократа. (Лошадь прилагается, дабы вы убедились, что я не лгу, подлые, трусоватые смертикулы!)
Вторжение медицины в жизнь (прихлебатели!) приводит к утрате каждым отдельным индивидом чувства ответственности в столь важной для здоровья сфере, как болезнь, когда летят журавли. Врач не в состоянии ответить ни на один внятный вопрос пациента (невежды!) о жизни и смерти или о том, что следует делать, внезапно оказавшись нос к носу с цыганом под собственным брачным ложем, которое священно, как вода на мельницу.
Ваше лечение столь же неэффективно, сколь и опасно, поэтому цена его запросто может оставить без штанов, а то даже и без руки, если дашь палец в ходе операции аппендицита. (Когда Вы наконец соберетесь купить очки косым хирургам ?)
Индустрия и коммерция медицинских услуг (эксплуататоры!) стали самыми процветающими отраслями экономики, и нашла коса на камень в эпоху, когда все без исключения пережили закат империй со складными лорнетками.
Закройте же раз и навсегда медицинские факультеты, как это сделано в Китае, для оздоровления общества, а если не желаете, узнайте мнение миллиарда китайцев, только спрашивайте по одному и с глазу на рыло (сборище тунеядцев!).
И не смейте говорить мне о Тео, Вы, человек, способный пустить в продажу тысячи лекарств, которые не лечат ни в ту, ни в другую сторону ни одну неизлечимую болезнь, в том числе грипп, рак и шепелявость (дубина стоеросовая!).
Остаюсь искренне Ваш со всем уважением и любовью, которых заслуживает гиена капитализма.
(Я даже не дал себе труда подписаться.)
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО МОИМ КРИТИКАМ В ОТВЕТ НА НЕДОСТОЙНОЕ РЕШЕНИЕ ВОЗБУДИТЬ СУДЕБНОЕ ДЕЛО ПРОТИВ ТЕО «Мадам» (или «Месье», если Вы мужчина).
Вспомните, что говорил Шекспир своему коню незадолго до того, как обнаружил два нуля на фальшивой семидолларовой банкноте: «Роман устарел, ибо он вне времени, и в то же время сиюминутностью своей он современен, как Гамлетов омлет». Какую писательскую карьеру, дорогая и многоуважаемая мадам, сделал бы Шекспир, если бы, благодаря хорошим очкам, мог отличить картинку от виньетки, в то время как Датскую державу разъедала гниль за неимением повествователя!
В этом романе, достопочтенная госпожа и коллега, ни в коем случае не ищите нигилизма сорвавшегося с цепи среднего класса, равно как и популяризации сентиментально-плотских отношений Сесилии, клубочка моего лунного, с ее фаворитами; напротив того, усмотрите в моем рассказе разностороннюю зарисовку всеобщего упадка, что особенно касается почтовых календарей.
Взгляните же, достопочтенная сударыня, на мою особу, она у ваших ног, невзирая на суровость лета. Мне бы хотелось, чтобы Вы прочли меня краем глаза как скрытого автора моего романа: ведь и Бог был анонимным автором творения из-за нехватки гусиных перьев. Благоволите обратить внимание, спутница души моей, на замысловатую сложность написанного мною по ходу козьей тропы. Роман тонок там, где рвется. С глубочайшим уважением, достопочтенная сударыня, довожу до Вашего сведения, что он допускает бесконечное множество прочтений, исполненных смысла и даже порой противоречивых, тогда как Ваши стенные часы всего лишь бьют каждый час, да и то иногда с опозданием.
В этом романе, о рысий глаз проницательности, я повествую о том, что случилось со мной, и потому не пересказываю написанного моим соседом; но я также не описываю фортелей Ататюрка в отношениях с Венецианской республикой и Объединенными Нидерландами. Я не пытаюсь ни повергнуть в изумление рассеянного читателя, ни шутить шутки верхом на папском престоле, ибо я безумно влюблен в Сесилию, венец славы моей.
Всякий роман, преподобная толковательница, представляет собой цепь питающих ум медитаций на предмет некого эпизода, непременно сосредоточенных вокруг Сесилии, счастья моего кристального. Если писателям не совестно порочить свою эстетику диковинными рассказами, основываясь на фактах и расписываясь в своей недалекости, это не значит, что я должен играть в ящик... и уж тем более это не повод вершить суд над Тео, так как ему нечего добавить к тому, чего я не сказал.
Романтически Ваш
(Я подписался именем и фамилией и положил руку на сердце.)
В тот день, когда Сесилия, роза моя кастильская, поступила в Корпус Неизлечимых, я явился к ней в палату, скрыв лицо под маской, изображавшей ее возлюбленного Александра Великого за написанием мемуаров. Бедняжка лежала на ложе, таком же неудобном, как и ложе Тео, поскольку оба вместе занимали лишь половину его, и вдобавок так тяжело и прерывисто дышала! Я воспользовался, проявив мудрость на глубину нефтяной скважины, паузой в возвратно-поступательном движении их тел и спросил Сесилию, нимфу мою сказочную, какие воспоминания сохранила она о своих фаворитах с синицей в руке и котом в мешке. И помнит ли альянсы их плоти в ходе тех оргий, столь омерзительных, что и ангорский кролик затруднился бы отличить велосипед от буфета в стиле Генриха II.
Перепелочка моя пасторальная, в смятении от любви, которую я ей внушал, не узнала во мне своего бывшего соседа, невзирая на весь мой неизгладимый опыт. Я был даже близок к мысли, что мои настойчивые напоминания о ее прошлом в порядке общей очереди и в присутствии Тео вызвали у нее весьма умеренный энтузиазм. И в самом деле, она принялась вопить так, будто серебристый кондор похитил у нее табакерку, которую завещал ей отец в тот вечер, когда, ненароком и до краев залив зенки, отправился в лучший мир.
Немного времени спустя, поскольку на руках у меня не было обратного билета, я захотел поведать ей тайну моей жизни. Впору было подумать, что она плевала на меня с высокой колокольни, хоть я и не жил в ризнице. Лично у меня создалось впечатление, будто она меня слушала, хоть губы ее не отрывались от губ Тео, не говоря уже о прочих отверстиях, помимо рта, и пальцах в небе. И правда, принимая во внимание бурный характер ее протестов, когда она выныривала время от времени из-под одеяла, я понял наконец, где зарыта собака.
Кто-то мог бы выдвинуть абсурдный тезис, будто мое присутствие, как ложка меда в бочке дегтя, доставляло ей некоторые неудобства, ибо со второго захода, которого я удостоился, она разорвала в клочки
