Федюничев тоже выпил из крышки, но на звезды не смотрел, а препирался с грузином. Однако в конце концов налил ему тоже.
Когда пошли дальше, то каждому из них казалось, что теперь все будет хорошо и они догонят своих.
Но в темноте они постепенно забрели в болото и, чмокая ногами в вязкой тине, ругаясь, долго не могли выбраться.
Уже на рассвете, измученные и злые, они вышли на опушку к несжатому еще ржаному полю. Босая старуха в широкой юбке и белом ситцевом платке, завязанном на подбородке, пасла тут свою корову, черную с белой головой. Бабка, видимо, совсем не ожидала такой встречи и здорово испугалась.
— Уходите, милые, скорее уходите, — зашептала она. — Тут они! Не дай бог, увидят, и вам пропадать, и мне!
— Ты гляди, тетка, раньше смерти не умри от страха, — сердито заметил Федюничев.
Капитан стал расспрашивать названия ближайших населенных пунктов и направления дорог.
— Сынок, нешто молочка бы вам надоить, — предложила женщина расхрабрившись.
Федюничев дал ей свой котелок, выковыряв из него масло.
Озираясь на крыши деревни, едва видневшиеся в низине за полем, женщина присела на корточки и стала доить корову.
— Свой будто у них ушел, ихний же немец. Рыщут тут по лесу. Глядите, не наскочите на них. Ох, господи, воля твоя, жили, да и дожили!.. Так вот и идите через лес напрямки. С той стороны вроде потише, а тут он на Ржев прет, в самую Москву…
Издали послышался лязг металла по камням.
— Тут шоссе рядом, — сказала женщина.
Торопливо крестясь, она погнала корову в сторону от дороги.
— Окружают, собаки! — сказал грузин, сверкая черными глазами.
Через некоторое время шесть немецких тягачей с пушками, оглушительно громыхая, прошли по шоссе метрах в ста от них.
Все трое не проронили ни слова, мрачно поглядывая друг на друга. Капитан был бледен и хмур, у него все сильнее и сильнее болело темя под повязкой, и он делал усилие, чтобы держать голову прямо. Грузин сердито кусал ветку. Федюничев, как всегда, был деловито серьезен. Казалось, он к чему-то прислушивался. Скоро тугой рокот над вершинами леса стал явственнее, воздух задрожал и напрягся, и над ними мелькнули зеленые плоскости самолетов с ярко-красными звездами на концах.
— Наши! — закричал Джарбинадзе.
Послышался нарастающий вой падающих бомб,
и где-то впереди, на дороге, раздались взрывы.
Забыв о всякой осторожности, они побежали вперед.
Лес скоро кончился. Перед ними, сколько видит глаз, простиралось красивое золотое поле спелой пшеницы; в самой середине его, на бугре, горел тягач, черный столб дыма тянулся в небо. Перевернутая пушка лежала поперек дороги. Из кювета торчала неподвижная туша другой машины. Самолета уже не было видно.
— Так, — удовлетворенно сказал капитан, — есть все-таки справедливые дела на земле!
Они осторожно перебрались через шоссе и двинулись дальше по руслу какой-то живописной речонки с крутыми извилистыми берегами.
Возбужденные виденным, они забыли об усталости и только много часов спустя впервые присели отдохнуть на лесной поляне. Федюничев и Джарбинадзе опять ели сыр с сухарями, а капитан лежал на спине, сжав зубы от боли, и смотрел на вершины деревьев, плавно качающиеся на ветру. Он чувствовал какую-то тошноту, все время подступавшую к горлу и сводившую челюсти.
По листве забили тяжелые капли дождя. Низкая серо-лиловая туча появилась над лесом. Надо было двигаться дальше.
К вечеру, вымокшие и продрогшие, они неожиданно вышли к аккуратному домику с яблонями и ульями под окном.
— Не могу больше идти, — сказал Джарбинадзе. — Тело ноет, все ноет…
— Уймись, — цыкнул Федюничев и взглядом указал на капитана, который стоял, прислонившись спиной к дереву, чтобы не упасть. Лицо его сделалось серым, глаза потухли, сквозь бинт явственно проступало темное пятно.
Они взяли капитана под руки и повели к крыльцу. Капитан не сопротивлялся, все плыла у него перед глазами, хотелось упасть и уснуть.
Им открыла молодая женщина в смятом платье, расстегнутом на груди. Вероятно, она спала после обеда. Лицо ее было испуганным, и на молочно-розовых полных щеках отпечатались складки подушки.
В распахнутую ею дверь виден был крашеный чистый пол, белый подоконник, тюлевая занавеска и детская кровать с пластмассовым голышом на одеяле.
— Разрешите? — Джарбинадзе церемонно приложил руку к груди.
Женщина молча посторонилась, и они вошли.
Капитан сразу опустился на стул, забинтованная голова его беспомощно склонилась набок.
Женщина все еще стояла не двигаясь, не зная, что делать, растерянно сцепив руки и прижимая их к груди.
— Куда бы его положить? — спросил Федюничев.
— Вот здесь на кровать, пожалуйста, — женщина заторопилась, стала взбивать подушки.
— Наволочка чистая, только меняла, — сказала она.
— Неважно, — Федюничев склонился и, подхватив капитана под колени одной рукой и под спину другой, поднял его и положил на постель.
Через порог перебрался из соседней комнаты карапуз в штанишках на лямочках. Вцепившись руками в подол матери, он округлившимися от любопытства глазами смотрел на вошедших.
— Отойди! — сказала женщина сердито, как взрослому.
— Это куда мы вышли? — спросил Федюничев.
— Да прямо почти к станции. Сейчас за просекой поселок начнется. Наш-то дом на отшибе. Лесничество было раньше, объездчик жил.
Женщина налила в широкое блюдце теплой воды из самовара и стала разматывать бинт на голове у капитана и отмачивать марлю, присохшую к ране.
— Тут у нас госпиталь устраивают в бывшей школе. Надо бы туда его, вашего капитана.
— Далеко это?
— За речкой сразу, в усадьбе. Это рукой подать. Тетя моя каждый день бегает. Раньше при школе была, ну, а теперь там.
Капитан открыл помутневшие от боли глаза и снова закрыл их.
Движения женщины стали совсем робкими и осторожными, как ее дыхание.
— Вот я никуда не ранен, а думаешь, мне лучше? — сказал Джарбинадзе. — Тело ноет, душа ноет, все ноет…
Но женщина посмотрела на него недружелюбно, а Федюничев прошипел зло:
— Опять завелся.
Он поставил в угол свою винтовку.
— Тут немцев не слышно у вас? — спросил он женщину.
— Да что вы! — Она перестала даже разматывать бинт и приподнялась со стула. Мысль о близости немцев казалась ей просто нелепостью.
Окончив перевязку, она поставила подогреть самовар, принесла в миске свежих огурцов, пучок молодого лука, горшок со сметаной, достала полкаравая хлеба.
Федюничев открыл ножом банку со шпротами» Джарбинадзе тем временем умылся, попросил зеркало и долго, прежде чем сесть за стол, подкручивал кончики усов.
Капитан лежал спокойно, дышал ровно. Казалось, он уснул.
За окнами наступал вечер. Небо прояснилось, ветер улегся, вокруг было тихо, как до войны.
Женщина уложила ребенка в кровать с веревочной сеткой и, раскачивая кроватку рукой, как люльку,
