тебя подыщет предмет желаний.
Все это время из носа как Гамлета, так и дурака торчат серебряные пробки искусной работы!
В колыбели начинает плакать младенец, жалуясь одновременно на все сразу: на пробки, на хлопки и свисты Гамлетова хлыста, которым тот то и дело взбадривает свою двуногую клячу.
Что прикажете думать о столь безобразном поведении принца? Конечно, понятно, что он ненавидит Офелию, но за что? Неужто за то зловоние, которое исторгает ее нутро? Или за власть над шутом, который бросается исполнять любое желание, стоит ей бровью повести? Или за набухшие, спрятанные под рубашкой два крепких бутончика, за тело, принадлежащее не ему? Принц Амлет в свои семь лет чувствует в этой юной особе нечто, что его тревожит, но чему он пока не в силах дать определения. И посему детская влюбленность оборачивается ненавистью.
Возможно, в ненависти его виноваты все три обстоятельства: вонь, власть над сердцем Йорика (ибо любой дурак знает, что сердце Дурака должно принадлежать только принцу, поскольку кто, кроме Дурака, ему его отдаст?), ну и разумеется, красота. К чему гадать, какая из трех причин стала главной? Аппетит у нас хороший, проглотим и триединство.
Однако не стоит спешить с осуждениями. Гамлет всего лишь заброшенный ребенок и видит в Йорике не только слугу, но отца — самого лучшего, даже совершенного, поскольку всякий сын стремится сделать из отца раба. Иными словами, несчастный, болезненный принц видит в поющем, танцующем и кривляющемся Йорике укрощенного Горвенда. Гамлет пошел в мать.
Здесь наш манускрипт… или, я сказал бы, чернила… или — что было бы еще точнее — рука, державшая перо… Впрочем, руки той давно нет на свете, а об ушедших плохо не говорят… Э-э… текст — да, назовем это так! — здесь текст отступает от главной сюжетной линии и начинает путано перечислять все чудовищные злодеяния, совершенные принцем в отношении шута, методично отмечая каждый след башмака, припечатанный к шутовской заднице, с описанием всех деталей, а именно: повода, вызвавшего пинок, достигнутого эффекта, конкретного места, куда он пришелся, конкретной части платья, где отпечатался след, а также сопутствующих обстоятельств, как то: дождь, солнце, ветер, гром, град и прочие погодные условия; отмечая отсутствие при подобных сценах королевы-матери, которая якобы и сама пострадала от тирании стихийных бедствий; а также приводя полный перечень причинно-следственных связей между пинком ноги в зад и нырком носа в торфяную кочку, с последовавшими затем розысками серебряных пробок и так далее — короче говоря, с тем прискорбным отсутствием лаконичности, каковое мы здесь и спешим исправить. Однако основа сюжета, на мой взгляд, слажена крепко. Пытаться ее разрабатывать означало бы не только соперничать с принцем, обрабатывавшим своего шута и хлыстом, и палкой, и еще бог знает чем, но и то, что мы, не будучи принцем, попытались бы обойтись с Читателем так, будто и он, Читатель, тоже Дурак. (Тогда с какой же я стати, отнюдь не будучи принцем, вставляю сюда, в собственную свою фразу, неизвестно откуда взявшееся «мы», облекая ее в пурпурную мантию множественного числа? Прочь! И назад, к обычному — то есть тоже не-обычному, поскольку оно циклопично — 1 л., ед. ч.)
Приведу лишь один эпизод:
Гамлет, катаясь на Йорике, машет хлыстом и случайно обнажает то, что скрыто плотной завесой плоти — иными словами, оголяет кость. Принц оказывается способен на чувство: его, на плечах Дурака, при виде крови тошнит. Да, Читатель, увидев впервые мелькнувшую черепную кость друга, Принц Датский, движимый благородным участием, хватается за живот, и его рвет прямо на звонкие колокольчики.
До этого момента я прилагал все усилия, чтобы как можно деликатней передать любопытные психологические, а также фактологические детали нашей весьма щекотливой истории, но, наверное, пришло время, и пора наконец листам, которыми я владею, увидеть большой Свет, ибо наша Трагедия Личности берет свое начало в Политике. (Что, впрочем, вовсе не удивительно.)
Пир в легендарном замке Эльсинор: кабаньи головы, бараньи глазки, архиерейские носы, гусиные грудки, телячья печенка, требуха, рыбьи молоки, поросячьи ножки — стол походит на анатомический атлас, где, коли блюда составить друг к другу поближе, создастся диковинное чудовище, гиппогриф или ихтеокентавр. Горвендиллюс с супругой принимают у себя Фортинбраса, надеясь получше удовлетворить стремление гостя к расширению изнутри, дабы он, почувствовав удовлетворение сытостью, отказался от мысли о расширении вовне, т. е. от мысли о расширении земель; а также справедливо полагая, что политическое решение, обрекающее на убийство одного лишь, к тому же мифического, существа, несет в себе куда больше вкуса и прелести, нежели решение, ведущее к началу новой военной кампании.
И разве не ясно, что Фортинбрас, увидав на столе отдельные части страшным образом расчлененного страшного зверя и воссоздав перед мысленным взором, каким же он был живой — с головой гигантской индюшки, украшенной ветвистыми рогами, с чешуйчатым брюхом и волосатыми ляжками, откуда непостижимым образом сразу же торчали копыта, — должен был в страхе тотчас убавить свои аппетиты и сто раз подумать, прежде чем затевать войну со столь могучим народом, поскольку от охотников, способных, дабы утолить голод гостя, загнать кошмарного зверя, можно ожидать и то, что они окажутся также способны утолить и голод всей Дании.
Однако все это не имеет значения. Я задержал ваше внимание на этом пиру, чтобы лишь показать, что королева-мать не поднялась наверх пожелать сыну спокойной ночи из соображений высшей политики, творившейся над мясным ассорти.
Теперь пора показать самого Гамлета, который лежит без сна в своей кроватке… Однако какое перо в состоянии создать портрет с той деталью, какой нет на лице модели, — нет ни сна в глазу, ни тепла материнского поцелуя на щечке, — а поскольку щечка поцелованная выглядит точно так же, как щечка нецелованная, то и о мальчике, который мечется в детской своей постельке, отданном на растерзание бессоннице и отчаянию, легко можно подумать, будто его то ли кусают блохи, то ли он мается с температурой, то ли сердится оттого, что ему запретили сидеть за столом вместе со взрослыми, то ли учится плавать в хлопчатобумажном море, то ли б. знает еще что, лично я ничего больше не могу придумать. Но трепетание сердца возникает именно в результате чего-то-отсутствия, а не присутствия, и потому маленький Амлет поднимается с постели и спешит по коридору (нарисованные здесь точки соответствуют топоту детских цыпочек):
...../...../...../...../...../ и так далее,
и он быстро (мы тоже, следуя его примеру) добирается до спальни Гертруды, вбегает туда и остается ждать в
Как оказалось впоследствии, именно в этот час у него и зародился страшный летальный Замысел.
Теперь же позвольте мне изобразить все, что случилось дальше, пантомимой, поскольку я не хочу услышать приговора своему пересказу прежде, чем доведу его до конца, и вынужден в качестве компенсации за медлительность первых страниц поторопить действие с помощью какого-нибудь ускорителя, например tableaux[17], и сейчас персонажи мои побегут подобно фигуркам на ленте ночной рекламы, пусть этот стиль и не соответствует трагическому содержанию пьесы. Ничего не поделаешь: в результате глупого собственного моего занудства им всем придется стать Дураками. А нам, в результате спешки, к которой побуждает неизбежность конца, всем придется на время стать Йориками.
Тень прячется. (Потому-то смело можно сказать, что позднее, став взрослым, Гамлет заколет себя, ибо детские воспоминания подсунут ему за гобеленом себя, а не седого старика Полония.)
Но что же он слышит сейчас? Сопенье и рыки мужчины! Взвизги и вскрики матери — ах эти слабые женские вскрики! Кто посмел испугать Королеву?! Отважно принц приподнимает край гобелена и видит…
