столько социалистической, сколько антропологической революции, без которой никакие социальные реформы ничего не стоят. Скажем, нашим новым хозяевам тоже потребовалась антропологическая революция, и пожалуйста — они вывели новый тип человека, который презирает духовное усилие, хочет только жрать, боится только палки и любит только попсу.
Потребовалось разрушить образование, выморить интеллигенцию, скомпрометировать все ценности, отдать патриотизм на откуп мерзавцам — и вот вам пожалуйста, новый социальный строй установлен «холодным» способом, без всякой революции и без какого-либо протеста.
Какой протест, когда моральные критерии упразднены? Правда, эти самые новые хозяева не учли того, что и на них найдется ниспровергатель, — вот тогда-то они и принялись кричать о том, что народ оскотинился, и воззвали к протесту, да только желающих протестовать не оказалось. Нечто подобное пришлось сделать и большевикам: они действительно вывели нового человека. Этим новым человеком был Павел Корчагин, и противостоять этому гомункулусу не могло ничто. Он победил буржуазию, болезнь и смерть. Павел Корчагин — как и его создатель — был тем самым новым человеком, которого выводила вся культура русской интеллигенции: в этом смысле они со своим ровесником Аркадием Голиковым прошли образцовую «Школу», и даже названия их автобиографических романов перекликаются не случайно. Гайдар и Островский оба родились в 1904 году и пятнадцатилетними оказались в самой гуще гражданской войны, а в шестнадцать оба уже были безнадежными инвалидами. Гайдару повезло чуть больше — последствия контузии довели его всего лишь до психической болезни, но как Островский каждое утро кричал от боли, так и Гайдар каждую ночь кричал во сне от мучивших его «снов по схеме номер один» или «схеме номер два». Эти новые люди, комиссованные из армии, оба обратились к литературному труду — последнему оружию, и оба достигли на этом поприще многого. Оба пытались воспитать новое поколение борцов за советскую власть — и преуспели в этом: эманации их личностей до сих пор лежат на страницах их книг. Читаешь Островского — и понимаешь, почему инвалиды вставали, паралитики начинали двигаться, комиссованные бежали на фронт, прочитав его. Читаешь Гайдара — и хочешь немедленно защитить от всех внешних и внутренних врагов эту чудесную землю, которая зовется советской страной.
Эти книги написаны безнадежно больными людьми, но запас силы и здоровья, содержащийся в них, достаточен, чтобы больной возродился, а отчаявшийся устыдился. Это лишь слабый отпечаток, бледный след той бури — но и его достаточно, чтобы понять, какого масштаба антропологическая революция свершилась в России в 1917–1921 гг. Да, появившийся из пробирки монстр оказался страшен. Но и велик. И если Россия хочет сохраниться на новом этапе, отвечая на новые вызовы, — ей не обойтись без новой антропологической революции; какой она должна быть — вопрос. Но Островский тут — наш верный помощник и союзник.
Фанатизм отвратителен, нет слов, но фанатичное упорство в борьбе с болезнью или с террором так же необходимы, как в двадцатом году для строительства узкоколейки. И обвинять любого фанатика в узости и нетерпимости — значит действительно сужать человеческую природу.
Перестав быть пассионариями, мы оскотинились; забыв призыв Ницше к человеку — «Преодолеть человеческое!» — предали человека, ибо он далеко не сводится к частной жизни, чадолюбию и выполнению законов. Человек есть порыв, и без вечной неудовлетворенности он гроша ломаного не стоит; Корчагин — человек, которого придумали не только Чернышевский и Достоевский, но и Ницше. А о том, как быть со сверхчеловеком, философы спорят до сих пор. Сверхчеловек как белокурая бестия, сытый солдат, жгущий чужие села, — не заслуживает ничего, кроме петли; сверхчеловек, преодолевающий плен тела, земного притяжения и социального гнета, — остается единственной надеждой человечества, если оно не хочет бесславно закончить свой путь.
Я не знаю еще, каким должен стать новый человек двадцать первого века. Я знаю только, что без этого нового человека двадцать первый век вообще не наступит. Если у нас не будет новых Корчагиных — не будет и будущего.
Эту статью я не столько написал, сколько «проспорил»: мать моя, продолжающая активно преподавать, по-прежнему рекомендует детям читать Островского, и они обсуждают его роман с огромным интересом. Корчагин интересует их значительно больше всей современной литературы — в романе Островского по крайней мере наличествует предмет для разговора. Из споров с матерью и получилось все вышеизложенное, так что не поблагодарить ее было бы неправильно.
Размышления писателя Дмитрия Быкова после возвращения из Беслана
Закаев с Масхадовым лишний раз напомнили о себе, пропозиционировали себя в качестве миротворцев и уверяют, что если бы переговоры вели они, то уж как-нибудь результат был бы другой.
Сторонники «сильной руки» кричат: «Ну что, доигрались со своими свободами?! Только полный запрет на все, тотальная проверка, регистрация, отказ от свободы печати и лучше бы высылка всех „черных“».
Сторонники западной модели кричат: «Ну что, доигрались со своей чеченской политикой?» Среди патриотов воцарился восторг: война! Путин сделал беспрецедентно резкое заявление! Оттуда можно вычитать намек, что руку террора направляет Запад! Это оттуда тянутся к нам грязные наемники. Что сам Запад страдает от террора — никого не волнует. Патриоты вообще очень любят войну, потому что война все списывает. Во время войны понятие «государство» становится сакральным.
Неважно, плохое оно или хорошее: важно, что свое. И всякий, кто осмеливается сказать хоть слово о его небезупречности, — пособник врага, а значит, подлежит ликвидации.
Возникает по-настоящему страшная ситуация. Может быть, в грубом физическом смысле она не так страшна, как случившееся в Беслане: там это случилось с детьми, а с детьми такое происходить не должно. Можно представить себе взрослого заложника, мужчину, но женщин и детей, которым не дают пить и держат на жаре в неподвижности, запрещая стонать и плакать… нет, этого никакое сознание не вмещает. Но в мире идей бывают свои ужасы, и то, что творится сейчас в Москве, — по-своему тоже страшно.
«Мы должны мобилизовать нацию», — сказал президент Путин.
Очень хорошие слова, да где ее взять-то, нацию? В сорок первом наличествовала интернациональная общность — советский народ. Хорошая она была или плохая — долго спорить, но наличествовала. Сочетала она в себе интернационализми патриотизм, выносливость и веру в идеалы, и были у нее свои святые, мученики и свои страхи. Но, как совершенно справедливо замечает молодой питерский социолог Эдуард Понарин, сплачивали ее не только эти страхи, а прежде всего осознание своей исключительности. Первое в мире свободное общество людей труда, шутка ли! Это была могучая коммунистическая утопия, простоявшая довольно долго и рухнувшая из-за того, что человек всегда остается человеком. Но в сорок первом году эта утопия выстояла — и не только благодаря тому, что интернациональное отошло на второй план, а на первом оказалось русское. Напротив: воевали все вместе. Выстояла она потому, что у нее были святыни, и когда эти святыни попирались — население забывало все распри и готово было сплотиться. Разумеется, в семье не без урода. В СССР — и, соответственно, в России — и тогда были люди, радующиеся приходу врага. Но тогда эти люди были в меньшинстве. Сегодня, судя по всему, они составляют большинство. Вслушайтесь в тон сетевых и уличных дискуссий о происходящем. Обсуждается только один вопрос: какого внутреннего врага надо уничтожить, чтобы внешнему тошно стало. Милые мои! Да внешний только ликует, слушая ваши вопли «Правительство в отставку!», «Позор президенту!» или «Во всем виноваты „черные“, евреи и олигархи!» Есть
