каком-то смысле остались), а вот своих старались не продавать и к девушкам, даже случайным, что-то чувствовали.
Конечно, со временем появится сатирическая книга и о нулевых, да они и пишутся сейчас, — но это, полагаю, будет сатира невеселая, кислая, злая. Такая тоже нужна, но книга Ильина — давно востребованная, хоть и несовершенная попытка новой бендерианы, вдобавок точная в деталях и симпатичная по интонации, — отличается от них шампанской легкостью, свободой, тайным брожением молодых сил. Вот что стоит перечитать, «как мысли черные к тебе придут».
А если вы эту книгу не достанете — как-никак пять несчастных тысяч тиража, — купите Дэна Брауна. Тоже утешает, а местами, когда автор особенно надувает щеки, так даже и смешно.
Книги о бурных девяностых
Фабульная основа фильма «Олигарх», по сию пору лучший русский бизнес-роман, автор которого награжден национальной русской премией — изгнанием. Дубов проживает в Лондоне. «Большая пайка» — тысячестраничная (в первой редакции, впоследствии сокращенной) история дружбы нескольких молодых ученых, начинавших в комсомоле, потом занявшихся мелким бизнесом, а потом добравшихся до высот власти с последующим (в романе «Меньшее зло» низвержением оттуда. Книга смешная, точная, но куда более страшная, чем «Комерс», — ибо чем крупней был масштаб личности и замыслов, тем грандиозней были предательства, поражения и разочарования. На вопрос о причинах краха Дубов отвечает недвусмысленно: соблазны оказались сильней устоев, центробежные силы — сильней дружб.
Пафос книги идеально соответствует названию: бизнесмен, не обладавший ни особо крепкими принципами, ни надежным бэкграундом, в противостоянии следователю и стоящей за ним госмашине вырастает на глазах. Интересное, динамичное, крепкое повествование из ранних нулевых с флешбеками в девяностые, без всякой метафизики, с нехитрой, но вечно актуальной моралью: если человек обретет опору внутри себя, внешняя сила его не поколеблет. Следующие книги Рубанова — «Хлорофилия» и «Готовься к войне» — подтвердили, что пришел хороший писатель, но прежней аутентичности в них нет: первая — самая личная и горячая.
Кто бы ни написал эту книгу, она тоже — исповедь человека, сформировавшегося в девяностые и вынужденного в это время зарабатывать черт-те чем, но от первых двух она отличается тем, что написана о сломавшемся и переродившемся персонаже. Если протагонисты Дубова и Рубанова остались людьми, то Егор Самоходов в конце концов начал жить по тем же выморочным правилам, по каким играет. Ему это кажется сверхчеловечностью, но внимательный читатель смекнет, в чем дело. Именно поэтому девяностые в изображении Дубовицкого не так веселы, как у Дубова, и не так авантюрны, как у Рубанова, но скорей демоничны, инфернальны и страшно пусты. Для героя, впрочем, они так и не кончились — отсюда чувство выпадения из времени, постоянно преследующее его.
