надо эту книгу ничем расцвечивать — кому надо, и так поймет.
Набокову не повезло только в одном отношении: он умел писать ясно и увлекательно, что и обеспечило ему репутацию стилиста. На самом деле стилист — это человек, у которого ничего больше нет. В лучших текстах Набокова — скажем, в «Даре» или некоторых главах «Ады» — стиля просто не видно, настолько он органичен; чтобы называться стилистом, Набоков слишком остроумен, слишком иронизирует над собой, слишком умен, наконец. Стилист — это Владислав Сурков или Сергей Зверев. А Набоков, как и написано на его могиле, — ecrivain. Борец со всякого рода аморализмом, пошлостью и самодовольством, умирающий с оружием в руках — нет, не умирающий, а исчезающий, где-то нас поджидающий. Со словами «Умирать прикольно» — или, как говорил его двойник R, «Легче, сынок, легче, сама пойдет».
Нищета блеска
Так уж получается, что книг номера у нас все чаще оказывается две — не то чтоб мы разучились выбирать, но молодая часть редакции не соглашается с ее зрелой, чтобы не сказать старой половиной. Молодежь кричит: «Утраченный символ!» Старики ворчат: а что «Утраченный символ»? Самый большой тираж — 300 000? Но читать-то все равно невозможно, и сколько можно протаскивать в главную рубрику иностранную литературу? Вот тут у нас вышел отличный русский роман, открывающий давно предсказанную нами серию плутовских эпопей о девяностых. Девяностые, судя по дискуссии Сергея Минаева с Татьяной Юмашевой (знать бы еще, кто стоит за обоими), по блогу Ускова и непрекращающимся форумным сварам, сегодня стали таким же камнем раздора и яблоком преткновения, как Сталин. И вот наш ровесник, сорокалетний с небольшим экономический обозреватель и публицист Сергей Ильин под своим сетевым ником «Ефим Дикий» выпускает в «АСТ» роман «Комерс. Тем, кто не дожил» — книгу столь смешную, неприличную, откровенную и трогательную, что сравниться с ней могут только аствацатуровские «Люди в голом», изображающие ту же безумную эпоху глазами классического ботаника.
Символ, кричит молодежь. Комерс, кричит старичье. И тут до них доходит, что книги-то об одном и том же, только с разных сторон.
Скажем сразу: нам никогда особо не нравился Браун. Он — ухудшенный, ослабленный и запоздавший американский вариант Еремея Парнова, который и знал побольше, и писал поувлекательней. Знаю-знаю, сейчас меня опять упрекнут в квасном шовинизме, а я в ответ повторю свое: учитесь, братцы, любить свое, другого у вас не будет. Советская культура семидесятых не уступала американской — беру, конечно, не технологический, а художественный аспект. Об «Утраченном символе» писать особо нечего — кроме того, что ждали его очень долго, а разочарованы были почти поголовно. У Брауна была великолепная возможность объявить масонство эффектным мифом, пиаром, за которым ничего нет, да мало ли что можно выдумать про масонство! Он, увы, ограничился пересказом общеизвестного. Обойдемся без спойлеров, скажем коротко: романы-квесты, в которых герой собирает и перетолковывает разнообразные артефакты, закончились навеки или по крайней мере надолго. Это неинтересно. Пришла пора более изощренной конспирологии и осмысленных персонажей.
Но одно в романе Брауна примечательно и симптоматично: это роман о ничтожных, в сущности, пружинах великих событий, о том, что не боги горшки обжигают и что великие потрясения вызываются почти иллюзорными причинами; конечно, теория заговора — скучное и плоское объяснение, но сама мысль о том, что пружины мировой закулисы не сложней механизма наручных часов, по-своему и трезва, и утешительна. Мы думали, там ого-го, а там в лучшем случае хи-хи-хи. Это ощущение — не знаю, в какой степени разделяет его сам Браун, — пронизывает всю книгу и остается, как долгое послевкусие. И ровно это же чувство переполняет всякого, кто закрывает роман Ефима Дикого и с облегчением смеется, вспоминая безумные девяностые.
Скажу честно: у меня иногда случается припадок почти подростковых комплексов, горького сожаления о том, что в девяностые я был занят чем попало, кроме главного. Что я делал? Ну, писал какие-то стихи и реже прозу, работал в газете, летал в командировки, влюблялся, женился, растил детей — но не влез в бизнес, не варил варенки, не тер терки, не заработал первый миллион, не снюхал ни одной дорожки, не носился по американским горкам, которые героя «Комерса» — романа стопроцентно автобиографического и абсолютно достоверного — вынесли в конце концов к той же стартовой сумме, а именно 200 USD. И то, как пел Высоцкий, «скажи еще спасибо, что живой». Мне всегда казалось, что это была какая-то особенная жизнь для специально одаренных людей, прямо-таки рожденных для бизнеса, и что с первым заработанным долларом, с первым отшитым рэкетиром, с первой поездкой на Канары все эти мои сверстники становились другими людьми. Вы не поверите, но главный пафос «Комерса» ровно тот же: не боги горшки обжигают. Вы представить себе не можете, братцы, как все это было смешно, унизительно и по-детски. Все, кто сегодня демонизирует те прекрасные времена, выставляя их то единственно свободным, то самым беспредельным временем в российской истории, — даже подумать не могут (или нарочно забывают), до чего все это напоминало песочницу. Точно так же и те, кто изо всех сил пиарит миф о масонах, правящих миром, вообразить не могут, до чего масоны — по крайней мере в изображении Брауна — глупы, наивны и как-то оскорбительно местечковы.
Мне представлялось, что там бизнес, а там засовывание сложенной в 100 раз стобаксовой бумажки под крайнюю плоть. Мне думалось, что там хитроумные схемы — а там идиотская, «до первого заявления в милицию», пирамида вокруг продажи автомобиля «Ока». Держите меня семеро. Я рассчитывал, что там все так и купались в любви роскошных телок — а роскошные телки, оказывается, все были в это время у нас, потому что малый и средний бизнес домогался взаимности девушек из ивановского общежития.
Книга Ильина в этом смысле необыкновенно полезна — она разбивает главный миф о золотом тумане, окутывавшем девяностые годы, о времени великой халявы и сверхъестественных барышей. Ведь то, чему не завидуешь, — не вызывает и полноценной ненависти. Сочувствовать им надо, этим нашим везучим современникам, а не призывать к запоздалому реваншу. Но есть у этой книги и еще один нюанс — весьма важный. Хороша или плоха была эта эпоха, много или мало глупостей наделали наши современники, категорически неготовые к рыночным временам и плюхнувшиеся в них со всего размаху, — а вышли они из нее (те, разумеется, кто вообще выжил) остроумными, выносливыми, сдержанными, многое понявшими ребятами. Именно они — те, кто получил эту закалку, — не потерялись и не скурвились в нулевые. Поскольку соблазны девяностых им уже знакомы, и они на собственной шкуре знают, что власть — это скучно и невкусно, могущество — преходяще, а вот любовь и дружба на дороге не валяются.
Разумеется, книга Ильина не свободна от художественных преувеличений, а точней, преуменьшений. Все было не так комично и глупо, и на других этажах делались дела повеселей — хотя не сомневаюсь, что ситуация вокруг пресловутой ксероксной коробки (читайте о ней в этом же номере, в главе из повести Шендеровича) имела в основании такие же трагифарсовые нестыковки и непонятки, как, допустим, торговля ртутью в «Комерсе». Я только думаю, что Ильин, сам того не понимая, — он же экономист, это его литературный дебют, — выполнил давний запрос: на человечность. Показать, что все люди. В прозе девяностых бизнесмены были сверхчеловеками, братки — машинами для убийства, а в «Комерсе» все они впервые оказались глупыми, несчастными, потерянными, лоховатыми и в основе своей весьма славными людьми. Даже с ментами можно договориться, и есть у этих ментов способность к непредсказуемому, внезапному доброму поступку — то самое, во что сегодня почти не верится.
И если девяностые у Ильина вызывают ностальгическую нежность, передающуюся читателю, — то не потому, что мы были тогда моложе, а потому, что мы были человечнее. Могли еще себе это позволить. Не так отвердело время и не так сер был его господствующий цвет. А главное — человечность всех участников исторического процесса, от бонз до мелких сошек, зависит исключительно от количества свободы в воздухе. Чем ее меньше, тем больше шанс, что ради спасения собственной задницы вам оторвут голову. В девяностые люди позволяли себе совершать прекрасные, бессмысленные и глубоко человеческие поступки. И потому книга Дикого о глупости оборачивается вполне эразмовской похвалой ей: да, дураки мы были (и в
