физиологичную прозу… ну, хоть Лев Толстой… Это я не к тому, что из Нестерова получится новый Толстой, а к тому, что из скина, столь внимательного к политике и к жизни плоти, может получиться настоящий писатель. Поразительно мощная сцена избиения беременной женщины в поезде (вообще все драки написаны хорошо, со знанием дела). Великолепная история с умирающей кошкой, которую герой, отчаянный борец за чистоту расы, самоотверженно выхаживает: натуралистично, страстно написано — не хуже, чем у Лимонова в «Укрощении тигра» история с котенком. Бойцы всегда сентиментальны, кто же сомневается.
Каков главный пафос этого сочинения — сказать не берусь. Автор пишет, как дерется (он сам из скинов), — оттого, что силу некуда девать. В этом смысле форма вполне адекватна содержанию. Тема, в общем, та же, что у Строгальщикова, — русские против «хачей» (хотя «Край» совсем, совсем не таков). Но это уже не антиутопия. Это — здесь и сейчас. Добровольно данные показания, которых от скинов так и не могли добиться ни на одном суде (да и судов нормальных не было). Вероятно, прав издатель этой книги, главный редактор «Ультра. Культуры» Илья Кормильцев: книга эта — роман воспитания, хроника преодоления пустыни отрочества, по-толстовски же говоря. Но ценна она прежде всего как свидетельство — человеку кажется, что он занят саморекламой, а занят он самооправданием. Талант — он всегда об руку с нравственным чутьем, с этого меня никто не сдвинет. «Майн кампф» — книга скучная, а «Скины» — интересная. Герой думает, что он гордо басит, а он повизгивает. Плачет. Чувствует, что это его размазывают бомберами по полу электрички. От палача до жертвы — один шаг. Так что не знаю, как там читателю, а Нестерову эта книга была, вероятно, очень нужна.
То же издательство, и тут уже скандал был настоящий, громкий — что в Штатах, когда антология Парфрея увидела там свет в прошлом году, что у нас, когда ее издали в отличных переводах Энсани, Богдановой, Борисова и других. Книжечка чрезвычайно амбивалентная — с одной стороны, замечательный свод абсурдных, жестоких, трагифарсовых документов, свидетельство пещерной ненависти и тупой непримиримости, а с другой — страшное предупреждение о том дивном новом мире, в который мы вдруг шагнули. Цивилизация, где жизнь стала значить больше всего, породила симметричного и в чем-то равного врага — цивилизацию, в которой жизнь не стоит ровно ничего. Многие (иногда и я) утешают себя мыслью, что исламский терроризм существует до тех пор, пока существуют высокие цены на нефть — главный ресурс арабского мира; пока можно оплачивать подвиги звонкой монетой — осыпая ею, правда, уже родственников покойного. Оказывается, главный ресурс все же — далеко не монета и не обеспечившая ее нефть. Есть, еще есть самоотверженные фанатики, идейные борцы. И не в нефти дело, а в нашем повальном попустительстве и разложении: вот их главный ресурс, если кто пока не понял.
Каким будет главное противостояние нового века, уже понятно. Чем все кончится, тоже понятно. Всегда так кончается. Вопрос только — какова будет цена победы на этот раз. И на сколько десятилетий хватит Западу заряда пассионарности, прежде чем он снова расслабится и тем породит очередную убийственную силу — марширующую толпу фанатиков, одержимую идеей нравственной и религиозной чистоты.
Старостин пять лет провел в американской тюрьме и со знанием дела развенчивает миф о самой гуманной, самой безошибочной, самой комфортной пенитенциарной системе. Америка предстает у Старостина кафкианским лабиринтом, в котором живой души не встретишь (зато мертвых душ — сколько угодно). Абсурд, путаница, вязкость, клейкость, тупость, обман, деградация — вот картины, раскрывающиеся ошеломленному читателю; такой мир не только омерзителен — он еще и очень уязвим. Горе тебе, Вавилон, город крепкий! Не сказать, чтобы автор вовсе не любил Америку. Просто он ненавидит то царство тотальной несвободы и лжи, в которое она превратилась. Суровая проза, настоящий физиологический очерк. Впервые главы из книги Старостина начали появляться в «Фасе» и были встречены с любопытством и недоверием. Книга потрясает того больше. В особенности потому, что, когда все главы собраны в один том, становится ясен главный авторский посыл. Самое страшное — оказаться не перед лицом жестокости, а перед лицом забвения. В России тюрьма и воля соприкасаются гораздо ближе — чуть ли не каждый четвертый арестовывался, чуть не каждый второй зек сидел безвинно. В Америке заключенный — действительно гражданин отдельного мира, выключенный из мира живых. Его виновность не подвергается сомнению, его оценивают по другому стандарту — не то что в России, где и судьи почти всегда уверены в несправедливости собственных приговоров… Они же знают, как и под чьим давлением их выносят.
«Большинству американских граждан вообще безразлично: исправится преступник или нет. Они мыслят не в ветхозаветных даже, а в машинных категориях воздаяния»…
Нет, все-таки Россия лучше. Очень патриотичная книга.
Первая книга (на подходе вторая — на этот раз роман, «Антибард») замечательного московского автора-исполнителя. Когда-то (он еще печатался под фамилией «Заяц» и был художником) мы вместе работали в мальгинской «Столице», и никто понятия не имел, как поет этот раздражительный очкарик. Это потом, в конце девяностых, по московским клубам начались его концерты, а диски «Ангел на белом козле» и «Истамбул» с трудом доставали у автора — они нигде не продавались. О’Шеннон — странный бард, фантастически артистичный, пародийный в каждом слове и отчаянно искренний в своей шутовской скорби. Больше всего он похож — по характеру отношений с лирическим героем — на раннего манерного Вертинского. Гомоэротические, педофильские, садомазохистские и прочие фантазии «ирландского барда», написанные вдобавок чаще всего на политические темы, идеально соответствуют времени: тут тебе и баллада об ирландском террористе, и песня о взорванном самолете, и латиноамериканские повстанческие мотивы — короче, Эрос и Танатос братья навек. «Здравствуй, дедушка Фрейд!» — называется один из альбомов О’Шеннона, и все тут по делу. Лирический герой этой книжки (в которой, увы, нет нот) — маленький человек начала двадцать первого века, маленький злой террорист, страдающий от всех возможных неудовлетворенностей, страстно преданный идее и пылко мечтающий о мировом господстве над всеми женщинами и некоторыми даже мужчинами. Очень разоблачительно, в меру надрывно, почти всегда смешно — а главное, временами дыхание перехватывает от подлинности некоторых строчек этого вечного лицедея: «Прости нас, Господи, а если не сумеешь, тогда прости хотя бы одного».
От души присоединяюсь к этой просьбе. Все-таки лучшие барды получаются из журнальных работников… молчу!
Мне приходилось уже писать о том, что Татьяна Устинова — единственная из всех наших новых детективщиц, кто владеет русским языком. После Марининой, конечно (хотя ее стиль и нейтральней, скучней устиновского: дистиллированная вода из милицейского графина). Когда-то мне случилось раскрыть роман Александры Марининой в приморском кафе — и три часа не отрываясь я читал «Иллюзию греха». Так же прочел я «Моего личного врага» — в лесу, на поляне, не замечая того, что лежу на муравьиной тропе. Когда читаешь современный мягкообложечный детектив (особенно женский, который, как морская свинка, — и не морская, и не свинка, то есть и не детектив, и не женский), больше всего внимания обращаешь на скучное строкогонство, натянутые остроты, пошлости и элементарные стилистические корявости. В случае с Устиновой ни на что подобное не смотришь. Диалоги живые, описания яркие, состояния узнаваемые, — короче, живи мы в другие времена, она писала бы хорошую городскую прозу. С сюжетами, как всегда, — беда, но интерес устиновских книг не в этом. Она работала на телевидении, знает среду и не жалеет жирных, сочных красок для описания взаимовыручки и взаимной ненависти, подковерных интриг и чудес самопожертвования, имеющих место в «Останкине». Прототипы хитро замазаны, рассредоточены по нескольким героям и проч., — но нас так просто не проведешь. Думается, журналистская среда ни у кого еще не изображалась с такой любовью-ненавистью, как в прозе Устиновой. В остальном — вполне
