проектом (как в Камбодже). Сначала русским будут считать самого невежественного: не нужны нам все эти заморские разносолы и разговоры! Потом — самого агрессивного. И наконец — попросту самого безбашенного. Так что на какой-то момент в русском национал-патриотическом движении, безусловно, возобладают откровенные нацисты — так самый крупный таракан пожирает более мелких, но лучше от этого не становится. Таракан и есть, только огромный.
После этого русский национализм, конечно, будет скомпрометирован очень надолго. Примерно как немецкий. И тем вменяемым русскоживущим и русскоговорящим людям, которые уцелеют, придется восстанавливать понятие почти с нуля. Одна надежда: захватить власть у этой публики все-таки не получится, так что их шанс разгромить всех несогласных пренебрежимо мал. Ведь система выявления русских на сегодняшний день так устроена, что по сути своей самоубийственна — как всякая диктатура. Нынешний «правильный» русский, с точки зрения оголтелых ксенофобов, обречен действовать по принципу «всех убью, один останусь». Они «перемочат» друг друга прежде, чем завоюют чьи-либо симпатии. «Чужой промахнется, а свой в своего всегда попадет».
Те, кто останется, как раз и будут настоящие русские.
Исход из России
Меня тут позвали в Израиль на книжную ярмарку, я встретился со страшным количеством давних знакомцев, так и не ставших стопроцентными израильтянами и озабоченных главным образом русской проблематикой, — и мне кое-что стало понятно насчет русской национальной идеи, если когда-нибудь закончатся энергоносители и придется все-таки жить всерьез. Когда-нибудь у России будет власть, способная на содержательную политику, а не только на выработку новых словесных формул для прикрытия абсолютной пустоты. И вот тогда нашей первоочередной задачей станет собирание нации — возвращение в страну всех, кого отсюда вытеснили бездарные и тупые люди, обладающие звериным чутьем на все настоящее.
Российская эмиграция — явление во многих отношениях уникальное. От нас ехали не только так называемые «колбасники», то есть те, кому хотелось реализоваться в тонкой сфере жульничества или толстой сфере потребления. Думаю, принципиальное отличие российской эмиграции во все времена заключалось в том, что от нас уезжали не ради карьеры или денег. Ехали не от нищеты, как едут китайцы или латиносы, — напротив, львиную долю «отъезжантов» в семидесятые — девяностые составляли люди небедные, и даже с профессиональной реализацией у них все обстояло неплохо. Ехали от страху либо от тошноты. Ехали потому, что чувствовали безликую, растворенную в воздухе ненависть, с которой российская власть и верное ей быдло (не путать с населением, быдло составляет ничтожный его процент) смотрели тут на всех приличных, умных, озабоченных российскими судьбами людей. Я, кажется, готов дать наконец определение быдла. Быдло — незначительная часть народа, которая лояльна к бездарной власти и залог своего процветания видит именно в ее бездарности. Это те, кто способен выживать, профессионально расти и получать удовольствие только за счет гнобления всего по-настоящему хорошего и полезного. Единственная беда российской государственности состоит в полном отсутствии социальных механизмов, которые бы блокировали продвижение этого быдла наверх. Напротив, ему у нас всегда «зеленая улица». Этот механизм и называется отрицательной селекцией. И всем, кто что-то умеет, при таком раскладе остается только уезжать — думаю, грамотный социальный анализ русской эмиграции подтвердил бы этот вывод. Мы занимаемся последовательным и целеустремленным экспортом всего лучшего, что у нас есть, а себе оставляем только то, что не мешает быдлу спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны.
Эти «отъезжанты», будучи истинными патриотами и вообще очень приличными людьми, никогда не смогли вполне избавиться от любви к своей стране и тоски по ней. Я говорю, конечно, не о тех, кто злорадно следит за российскими бедами, изыскивая в них подтверждение своей правоты, а о тех, кому и в самом деле обидно за страну. Этих людей очень много. И собирать их обратно — задача, вполне достойная новой и порядочной российской власти, когда у нас будет наконец такая власть.
Ведь особенность российского жителя — будь он евреем, татарином или чукчей — заключается именно в том, что он никогда и нигде не станет окончательно своим. Тот, кто здесь родился, может много где пригодиться, но никогда не избавится от тоски по России — в том числе и по той России, которой она давно уже стала бы, если бы быдло не губило здесь все живое, стремясь оптимизировать свою среду. Может, нам пора уже сделать национальной идеей собирание всего хорошего, что есть в России, и массовый экспорт всех запретителей, топтателей, травителей и иной завистливой бездари, вечно диктующей профессионалам, как им работать, думать и дышать?
Так оно и будет рано или поздно. Но сколько еще народу успеет уехать от этой сгущающейся гнуси, прежде чем она сама себя сожрет?
Смысл жизни
Хотите верьте, хотите нет, но я его сформулировал и теперь совершенно счастлив. Началось с долгого и невеселого размышления на тему «Зачем писать?». И вот я, значит, размышляю: хорошо, допустим, в девяностые и даже в начале нулевых у меня была твердая уверенность в необходимости делать свое дело. Я типа жаждал влиять на общество, искоренять его пороки… Что же изменилось? Ничего принципиального. Я просто понял, что пороки этого общества суть условия его существования. Если нашу российскую ситуацию изменить, Россия прекратится. А раз она не прекращается, значит, она в мире нужна такая — именно такая, какая есть. Что-то она собою уравновешивает, что-то сдерживает, чему-то важному противостоит. И не следует взламывать теплицу, как уже несколько раз взломала ее российская интеллигенция — которая, к сожалению, только в этой теплице и может существовать, но называет ее исключительно темницей.
И вдруг я понял. Поскольку никакого смысла, кроме эстетического, в нашей повседневности не обнаруживается, жить надо так, чтобы Богу было интересно. Он ведь, я думаю, главным образом наблюдатель, потому что вмешиваться во все — значит загубить эксперимент с самого начала. Он запустил всю эту историю не просто так, а чтобы понаблюдать; и потому ему должно быть прежде всего увлекательно — тогда он досмотрит и, может быть, поможет. Помощь его в том и заключается, что он не отводит глаз. Когда он доброжелательно наблюдает за персонажем — персонаж всегда это чувствует. Тогда все получается. Так вот, надо, чтобы Богу просто не было скучно или противно.
Богу скучны — до тошноты, до омерзения: любые демонстрации человеческой безнаказанной гнусности, массовые аресты и убийства, любые виды государственной лжи, тотальное лицемерие, кровавые и пыточные сцены, доминирование любой ценой, однообразные и корыстные преступления — все, от чего мы сами брезгливо отворачиваемся, когда встречаем это на экране. Мы ведь созданы по образу и подобию.
Богу интересны: любые проявления человечности в экстремальных обстоятельствах, умение
