забытую гордость и свежесть. Интеллектуального наслаждения чище математического не существует в природе — ни одно стихотворение не внушало мне такой гордости. Вероятно, потому, что писать стихи я умел всегда, а решать задачи научился в процессе жизни.
И вот я о чем думаю, дорогие друзья (надеюсь, вы уже решили задачу, а если нет, то прервали чтение и нескоро к нему вернетесь; напоминаю, что речь шла о чудовищном — больше четверти — проценте неуспеваемости по математике). ЕГЭ, конечно, так себе альтернатива нормальному экзамену, когда речь идет о гуманитарных предметах, в особенности об истории. К литературе он вообще неприменим. Но в смысле математики, пожалуй, он выявил объективную картину. Как говаривал Ломоносов, «математику уже затем учить надо, что она ум в порядок приводит». В математике не отделаешься памятью или зубрежкой. Математика — показатель мускулатуры ума, соображалки; она требует логики, изящества, лаконизма.
Сегодня, чтобы привести страну в тонус, я всем советую заняться математикой — хоть на уровне девятого класса: выдалась свободная минута — не раскладывайте пасьянс, вспомните, что такое логарифм, постройте сечение куба, возьмите производную, разомните мускулы ума устным умножением трехзначных чисел! Тогда, уверяю, вам станет очевидна тщета почти всего, что вы делаете. Ведь львиная доля наших сегодняшних занятий направлена именно на то, чтобы не думать. Проблема не в том, что старшеклассники чего-то не знают, а в том, что не думают, — тут постарались и телевизор, и учителя, и родители, и среда, она же атмосфера. Хороши или плохи были 90-е (я склонен полагать, что плохи), — но шевеление мозгами было нормой, обязанностью, непременным условием самоуважения. А результат последних восьми лет российской истории — вот эти двойки по математике. Впрочем, что ж мы виним детей? Ведь и у вас, читатель, с первого раза ничего не получилось с этим уцененным магнитофоном, бьюсь об заклад. А при попытке пройти ЕГЭ — 26 заданий за 4 часа — вы особенно ясно почувствуете, как отвыкли напрягать свои аналитические способности за полной их невостребованностью.
Позанимайтесь, позанимайтесь. А там, глядишь, вернутся и реакция, и спокойствие, и умение отличать черное от белого.
Вас интересует, сколько там в ответе? Не скажу. Время готовых ответов закончилось, хи-хи.
Оппозиция лишних
После ухода Григория Явлинского из руководства «Яблока» в России с новой силой вспыхнули политические дискуссии о тактике оппозиции. Конечно, сама по себе смена начальства в правой партии, которую, по разным данным, поддерживают от 3 до 5 % взрослого населения страны, — не слишком масштабное событие. Но показательное. Потому что раскол в «Яблоке», к чести его, связан не с личными качествами начальства, а с теоретическими разногласиями: Явлинский был всегда ориентирован на легальный диалог с властью и неоднократно заявлял, что надо работать с той властью, которая есть. Ему противостояло более радикальное крыло, представленное Максимом Резником: никакого сотрудничества, война по всем фронтам. Кто победил и что будет делать Митрохин — понять пока трудно, но вопрос остается: у сегодняшней русской оппозиции в самом деле нет ничего. Ни опоры, ни тактики, ни внятной цели.
Всякому оппозиционеру надо начать с ответов на два вопроса: 1) Что вам не нравится? 2) Что вам нужно? Но именно с этими фундаментальными проблемами наблюдается главный напряг. Проще ответить, что нам НЕ нужно — и в этом, думаю, едино подавляющее большинство населения. Нам не нужна революция — ни в бархатном, ни в наждачном варианте. Не нужно внешнее управление, и нежелателен рост чужого (не важно — восточного или западного) влияния на наши дела. Не нужна сырьевая экономика, поскольку она приводит к деградации общества, и нежелательно наступление на права человека — по той же причине. В этом смысле устремления власти и оппозиции совершенно совпадают, и спорить по этим вопросам бессмысленно.
Стало быть, имеет смысл спорить о другом: о том, что у общества нет ни малейшей возможности влиять на решения власти. О том, что в обществе отсутствуют вертикальные лифты (и главный идеолог страны вслух, публично задается вопросом, куда они должны вести: не в «Газпром» же?!). Сегодня эксплуатация местной рабсилы не ограничивается ни юридическими, ни нравственными законами, а бороться за права себе дороже: на место любого такого борца, вышвырнутого работодателем, немедленно набежит десяток голодных, жаждущих работать на любых условиях. А поскольку эти условия остаются сколько-нибудь приличными в 3–5 больших городах, концентрация и централизация достигают апогея. То есть главная проблема осовремененной России, насколько можно судить с позиции этого самого наемного работника, — чудовищно низкий процент тех, кто впущен в дивную новую жизнь, страшная конкуренция за право попасть в этот передовой отряд и непомерное количество тех, кто по умолчанию не нужен для будущего. В разряд ненужных попадает две трети российской провинции (кроме сырьеносных регионов), люди в возрасте от 18 до 25 и от 45 до плюс бесконечности, а также большинство профессий, не связанных непосредственно с обслуживанием «трубы» и ее владельцев.
Так определяется и социальная база грядущей оппозиции: это все, кто не попадает в так называемую рекламоемкую аудиторию. Все, кроме среднего возраста, среднего класса и среднего вкуса. Цель этой оппозиции (с которой надо, конечно, работать, агитировать, собирать ее в партийные ряды и вообще вытаскивать из немоты) определяется очень просто: заставить себя слушать. И это, я убежден, у нее получится. Потому что главная беда сегодняшней российской власти и ситуации в целом формулируется просто: при ней две трети, если не три четверти населения страны ощущают себя лишними. А программа оппозиции должна быть элементарна: лишних у нас нет.
Думаю, на этой платформе легко сплотить левых, правых, зеленых с красными и даже черных с рыжими, если иметь в виду Квачкова и Чубайса.
Забор РПЦ
Архиерейский собор РПЦ, как восторженно пишут православные обозреватели, впервые заговорил со светским обществом столь открыто и определенно. Дело благое. В этом разговоре подчеркивается, что гражданский брак — грех, свобода — не абсолютная ценность, а обязанности человека выше его прав, поскольку гуманизм противоречит христианству и восходит к Просвещению, а стало быть, к вольтерьянству. Все это не ново, церковная точка зрения на эти проблемы — равно как на аборты, современное искусство и безнравственное телевидение — не нуждается в разъяснениях. Но Архиерейский собор решил поведать обо всем этом светскому обществу, а заодно и принять православную концепцию прав человека. Почему-то некоторые правозащитники ею недовольны, хотя и здесь не просматривается ни одного сюрприза.
Меня другое занимает. Церковь много и охотно разговаривает с обществом, особенно в последние два-три года. Но почему темы этих разговоров всегда так абстрактны, а интонации так запретительны? Где активное участие церкви в жизни общества — без которого это общество, между прочим, звереет не по дням, а по часам? Почему помощь больным детям, сбор денег на их лечение, выбивание правительственных
