Батюшки-светы, мы ведь даже не удосужились проверить, жив он или помер!
– Стоп! – заорал я и пинком привел в чувство Альфонса, который, ухватив Турецкого Султана за уши, самозабвенно колотил его башкой об пол.
– Ребята! У Хопкинса лицо дернулось. Надо бы взглянуть… вдруг да он жив…
– Ты что, даже сердце у него не послушал? – обрушился Альфонс на Султана.
– Чего там слушать… Я думал, ему кранты! – пропыхтел Султан.
Мы вытащили Хопкинса из сундука и положили на пол. Альфонс приник ухом к его груди, мы, затаив дыхание, ждали.
– Ну, как?
– По-моему, глухо… – буркнул Альфонс, но головы по-прежнему не поднимал. Некоторое время спустя он сказал: – Иногда мне чудится легкий толчок… Да и не остыл он, как покойнику положено…
Альфонс извлек из кармана плоскую металлическую фляжку и влил капельку рома сквозь стиснутые зубы Хопкинса. Я принялся массировать ему грудную клетку.
Если Хопкинс выжил, то лишь благодаря тяжелому ранению. Да-да, не смейтесь! Капитан полиции в Сингапуре рассказывал, что в бессознательном состоянии человек не истекает кровью, поскольку кровообращение замедляется, кровь вокруг раны густеет и закупоривает отверстие.
Прошло еще несколько томительно долгих минут, и мы уловили редкие, чуть слышные толчки.
– Надо врача! – заявил Султан. – И не абы какого, а первостатейного.
Мы устроили Хопкинсу ложе из порожних мешков, а сами помчались за врачом.
Подельники Альфонса Ничейного терпеливо несли вахту у трапа.
– Можете быть свободны! – отпустил их Альфонс. – Теперь мы и втроем управимся.
3
В порту Орана у нас был свой врач. Федор Квасич некогда служил на русском крейсере «Кронштадт», а после революции очутился в Оране. Влачил жалкое существование, а пьянство и карты делали свое черное дело. В результате за какое-то нарушение закона бывшего моряка даже упрятали на год за решетку.
Отбыв срок, доктор Квасич обосновался в порту в качестве врача и морфиниста. Здешним нравам чужды бюрократические порядки: диплом – дело десятое, главное – умение. А Квасич много чего умел! Прежде всего – молчать. Не мне вам объяснять, что основное условие лечения – сохранение врачебной тайны. Если извлекаешь из пострадавшего револьверную пулю, незачем увязывать лечение с криминальной хроникой завтрашних газет, а если констатируешь факт смерти, не вникай в подробности, где обретет твой пациент вечное упокоение.
Это и называется сохранением врачебной тайны.
Квасич много читал, много пил, а в качестве побочного занятия служил пианистом в баре «У когтистой кошки». Играл он действительно хорошо.
Крупные белые, покрытые веснушками руки этого гиганта-толстяка, опухшего от непрестанных возлияний, с поразительным проворством скользили по клавишам, извлекая дивной красоты звуки.
Мы неслись на всех парах, тем более что нужный нам бар располагался в проулке неподалеку.
– А где Турецкий Султан? – спохватился вдруг мой приятель.
Султан-то, оказывается, слинял!
– Теперь ясно, что рыльце у него в пуху! – воскликнул Альфонс.
– Что рыло в щетине, это бы еще полбеды. Никто из нас не бреется по два раза на дню, зато Султану удалось сегодня дважды оставить нас в дураках.
– Ну, попадись он мне, придушу как кутенка!
– Сперва разыщем Квасича.
Доктор медицины сидел за роялем. Из-под пальцев его лилась душещипательная мелодия, глаза влажно поблескивали.
Завидев нас, Квасич тотчас захлопнул крышку рояля и взял свою шляпу.
– Прошу прощения, – сказал он, обращаясь к посетителям. – Меня вызывают к тяжелобольному. – Подхватился и пошел. Это ли не отзывчивость?
– Нож? – деловито поинтересовался Квасич дорогой.
– Нет.
– Пуля?
– В затылок.
– Скверно!
По пустынному переулку мы припустились чуть ли не бегом.
– Где ваш саквояж? – спросил я.
– У Барышникова.
– Значит, зайдем за ним.
– Двести франков.
– Ничего, вызволим.
«Барышников» – кличка всем нам известного барыги, который к тому же ссужал деньги под залог. Докторский чемоданчик со всеми необходимыми инструментами был сейчас у него.
Мы постучались к Барышникову. Сгорбленный, седобородый ростовщик жил в небольшом домишке один.
– Нам нужен саквояж доктора Квасича.
– Двести франков.
– Чего нет, того нет.
– На нет и суда нет.
– Подавись своими франками!
Барыга выхватил револьвер и направил на нас.
– Ну и сволочь же ты, Барышников! – не выдержал я.
– А что прикажете делать? Я потому и беру под залог докторский чемоданчик, что от подыхающих отбоя нет. Значит, всегда найдется желающий уплатить залог. Это называется бизнес. Отдашь даром, и плакали твои две сотни.
– Откуда нам взять?
– Ценю юмор! Сейчас полночь, и за полчаса вы вполне успеете забраться в тепленькое местечко и погреть руки.
– До тех пор Хопкинс коньки отбросит.
– Ничем не могу помочь. Не подходите ближе, стрелять буду!
– Пошли, Оковалок! – скомандовал Альфонс Ничейный. – А вы, Квасич, ждите здесь. Мы мигом обернемся.
На пару с Альфонсом мы отправились на охоту. От одного из доков в море вдавался длинный мол, и аккурат в этот момент к нему причалила яхта – изящная и явно дорогая.
– Ну как?
– Попытка не пытка…
Мы зашагали вдоль мола. С яхты сошли пассажиры.
– Прячься! – Мы шмыгнули за груду покрытых брезентом тюков.
К берегу двигались двое: высоченный, крепкого сложения седовласый господин в офицерской форме со знаками отличия высокого ранга и другой господин, помоложе. Сопровождали их два матроса.
– Капитану придется заговорить, – холодно обронил седовласый.
– А если он не появится? – возразил его спутник. – Пора бы ему уже дать о себе знать.
Голоса и звуки шагов, постепенно удаляясь, стихали… Мы метнулись к яхте. Посудина роскошная, небось найдется здесь такая мелочишка, как двести франков!
На палубе слабо мерцали редкие фонари.
– Заходи с другого конца… – шепотом распорядился Альфонс и, пригнувшись, ухватился за борт парусника. Я прокрался к корме. Есть у меня короткая, обтянутая кожей и начиненная свинцом дубинка, с которой я не расстаюсь. Взобравшись на палубу, я сразу же приготовил дубинку.
На корме было темно. Обогнув каюту, я осторожно выглянул из-за угла и увидел вооруженного
