Солнце последними лучами играет в этой груде облаков. Там же, на востоке, все мрачно, и вдоль горизонта моря стоит какая-то сине-огненно. — дымчатая стена с башнями там, наверху. Точно иной берег там, и кажется, что, прижавшись к нему, стоят те плывущие корабли у той стены.
Гаснет солнце, синеет стена, мрачная и грозная, и уже вспыхивают по ней зарницы, как сторожевые огни сказочной крепости. Холодом ночи веет оттуда. А ближе к солнцу покой и тишина. Там обласканные солнцем облака словно тают в его лучах, золотистым, бирюзовым следом протянувшись в небе. Легкий, светло-прозрачный туман нежно окутывает горы, — туман забрался в их впадины, и кажутся эти горы приподнятыми в воздухе, и такая масса там этого нежно-молочно-прозрачного воздуха. Лучи солнца еще просекают его, но уже теряются фиолетовым отблеском в безбрежных низинах этих гор.
Наша кавалькада красиво растянулась и змеей вьется по прихотливой береговой полосе, — всадники с ружьями, ножами, английскими шляпами, как на рисунках журналов, вроде «Земля и люди».
Уже попадаются корейские фанзы с их плоскими камышовыми крышами, покрытыми веревочной сеткой, с их отдельно спящими, высокими деревянными трубами, с их бумажными окнами и дверями. Но все это там, внутри двора, а снаружи только глухая стена, и спрятал кореец за ней и себя, и семью, и свои обычаи. Все это пока еще тайна для нас и очень интересная.
Около каждой фанзы громадная, в рост всадника, конопля, гоалин. Гоалин — род крупного проса, на вид очень похожий на наш камыш. Темнеет. Молодой месяц бледно-прозрачный всплыл в небе. Скорпион, его спутник здесь, нежно обвил его яркими, как бриллианты, звездочками.
Все темнее, и все растут бастионы востока.
Дорога идет через залив по воде, и растянувшаяся линия всадников один за другим исчезает в мраке воды и темных синих стен.
Подбирается вода все выше и выше, подмочила уже вьюки, лошади всплыли, солдат Бибик с головой провалился в воду и ругает, отряхиваясь, соленую воду. Но опять берег и горы, и мы едем рысью.
Китайская деревня Хан-си, — незаконный выход маньчжуров к морю. Она растет с каждым годом — это уже порт Маньчжурии, из которого и идет вся ее торговля.
Ночь, и спит деревня. Мы едем в стороне от нее.
Вот и наш привал — Заречье и фанза Николая. Нас гостеприимно принимают, и я, уехавший вперед, уже сижу в маленькой, в квадратную сажень, чистенькой комнатке. Оклеены обоями стены, потолок. Двери в другие комнаты, и каждая комната имеет такой же отдельный выход на двор. Выход на высоте аршина — это и дверь и окно. Можно ее затворить глухой дверью или бумажной. Снаружи, когда закрыта такой бумагой, она просвечивает свет комнаты, и тогда, на фоне темной ночи, вырисовывается какой-нибудь фантастичный узор.
Хозяева фанзы — русские, крещеные корейцы.
Николай — старшина; он богач.
Приехали остальные, и нас поят чаем, кормят ужином, подают корейский салат, рисовую кашу.
— Есть клопы?
— Мало.
Хуже клопов донимают комары, которых набилось видимо-невидимо. Но мы устали и уже спим.
Прекрасное раннее утро. Я сижу во дворе и записываю впечатления.
Пред моими глазами фанза.
Целый ряд окон-дверей с узорчатым мелким переплетом, заклеенным бумагой. Все эти окна-двери выходят на узкий, шириной всего с аршин, балкончик. С этого балкончика до земли тоже аршин. Вся фанза выбелена. Крыша ее плоская, из мелкого камыша, сверху покрытая веревочной сеткой.
Отдельно, сбоку от фанзы, на расстоянии сажени, из земли выведена высокая, выше крыши, узкая деревянная, из четырех досок, труба. В эту трубу проходит дым из печей дома.
Печи устроены очень своеобразно: все дымовые ходы расположены под полом. Пол поэтому всегда теплый, а в комнатах не видно печей. При легкости всей постройки, при толщине стен в два вершка я не думаю, чтобы в этих фанзах было тепло зимой. Впрочем, вот доживем до холода и тогда убедимся.
Двор собственно разделен на две части; в передней сосредоточено все, относящееся к рабочим и скоту. Там грязно.
Во втором дворе, где мы, чисто, а с левой стороны устроен даже небольшой цветник. Красные и белые цветы в изобилии ласкают взгляд.
Вдоль стен висят грозди красного перцу, желтой кукурузы, белого чесноку, а из-за забора выглядывает здешняя ветла с острыми длинными серебряными листьями, с ярко-красными наростами на листьях.
Во дворе корейцы: русские — стриженые, подданные же Кореи — в своих прическах, с завитушкой на средине головы.
Добрые детские лица их широки, кожа темна, глаза прямые, но узкие, веки опущенные, как у тех, у кого они находятся в параличном состоянии.
— Теперь это самая пустая операция, — говорит доктор, — делается разрез на лбу: раз, два…
Но в это время раздается отчаянный крик, — это Н. А. летит с балкончика, не заметив уступа. Он постоянно падает.
Он спокойно встает и идет к нам.
— То есть черт знает, как я падаю, — говорит он. — Мое единственное спасение, что я падаю, как мешок с овсом, не сопротивляюсь и потому никогда не зашибаюсь.
— Вы также никогда не оглядываетесь на то место, где упали? — спрашивает доктор.
— Боже сохрани оглядываться, — говорит серьезно Н. А.
Наш лесник, спокойный, уравновешенный и веселый хохол, мягкий и деликатный В. А. Т., методично говорит:
— Утро ли, полдень ли, вечер: доктор ругается, а Н. А. падает.
— Совершенно верно, — говорит Н. А., — я за всех отдуваюсь.
— И я, — говорит доктор. — Еще бы не ругаться: мне пятьдесят, а мне двести, сто, триста порошков, а я один.
Один за другим уходят обозы, уходит и мой. Доктор и С. уходят совсем, отправляясь прямо на Кегенху.
Но жаль мне расстаться с чудным утром, уютным уголком, расположением к работе. Я еще останусь.
Я принимаюсь за английский язык; мне предлагают сварить кукурузу, и незаметно я провожу здесь время до часу.
Пора ехать: лошади давно оседланы, и громадный Бибик ждет не дождется, когда я тронусь наконец.
Мы едем от Заречья к Красному Селу долиной реки Пончианги.
Кругом поля корейцев: всевозможные сорта чумизы, овес, кукуруза, одни бобы, другие, третьи, из которых приготовляется соя.
В этом году, после трех лет неурожая, урожай громадный.
Яркое солнце, синее осеннее небо, по обеим сторонам красиво иззубренные, хотя и невысокие горы. В общем очень напоминает долину Крыма, когда едешь из Севастополя в Ялту.
Но здесь красивее, потому что все время на горизонте темно-синей лентой море. Только краешек его и виден, но это еще сильнее дразнит и тянет к нему, прочь от этих мест, к далекой милой родине. Когда-то это будет? Гонишь и мысль и то смотришь на барометр и записываешь, то слушаешь переводчика П. Н. Кима, который рассказывает мне то про тигров, ютящихся в этих горах, то про друидические постройки на вершинах гор, то про житье-бытье здешних корейцев.
Край этот заселен всего пятнадцать лет назад.
Первым корейцам пришлось особенно трудно. Голод, неустройство довели их до полной нищеты, и жены их и дочери добывали себе лропитание позорным ремеслом.
Теперь все изменилось, и корейские женщины славятся целомудренностью.
— Вот в Корее много балованых женщин.
