И было же дела нашему проводнику: сперва поздоровался он со старостой, причем оба присели на корточки и положили руки на землю. В таком положении они говорили долго и затем оба встали. Затем староста знакомил его со своими односельчанами, и наш чистенький старичок то и дело и очень проворно припадал к земле, бросал несколько фраз и озабоченно вставал, чтобы опять припасть. В моменты припадания лицо его ласково и заискивающе, а когда он на ногах, на лице его сдержанное достоинство. И какой миллион оттенков в этих припаданиях!
Если перед ним человек с камилавкой — дворянин, он первый валится. Валятся, кажется, оба, а смотришь, каждый раз коснется земли как раз тот, кому надо по чину.
Кто в трауре, того вторично опрашивает, и опять оба припадают: молятся за упокой души усопшего.
Нам отвели очень хорошую фанзу, и все набились туда.
Расспросы, разговоры, миллион разговоров, и наконец заговорил высокий, представительный старик.
Да, он знает дорогу на Пектусан и прямо на Ялу оттуда. Он ходил там.
— Не желает ли он быть проводником?
Он пойдет с товарищем, — один боится. Товарищ в поле и придет вечером.
Вечером опять полная фанза народу. Но перед этим я, или, вернее, П. Н., сделали очень важное открытие: Цой-сапаги, наш высокий кореец из провинции Хуан-ха, города Хиджю, знает множество сказок. За любовь к сказкам и чтению он был избран местными корейцами во Владивостоке даже председателем любителей чтения. Сейчас же мы устроили ему экзамен.
И вот он, высокий, с длинными тонкими ногами, в узком пиджаке, корейской прическе, с котелком на голове сидит перед нами и уже рассказывает прекрасную сказку о Симчони. Она уже записана у меня, но он передает много новых подробностей, существенно изменяющих смысл сказки.
Жители Тяпнэ все здесь и во дворе слушают с открытыми ртами и, когда Сапаги кончает, задают ему ряд вопросов: знает ли он такую-то и такую-то сказку и еще такую-то, и после долгих переспросов объявляют, что такого начитанного и знающего редко встретишь.
Сапаги не слышит их отзывов. Он, кончив, возится уже с лошадьми. Весь день он бегал, разыскивая овес, солому, провизию, теперь повел поить лошадей.
Неделю тому назад он пришел просить расчет за то, что я что-то резко сказал ему. Ни одного слова брани не было мною произнесено при этом.
Я извинился и просил его остаться.
Получив удовлетворение, высокий Сапаги еще энергичнее поднимает свои длинные ноги, прыгая между тюками, делая все дела, которые только ему поручали-
— Если вы его не облегчите, — сказал вчера
П. Н., — то он прямо не выдержит и заболеет.
Но отныне судьба его изменяется: Сапаги переходит на мой личный счет, а вместо него нанимается новый кореец.
Дело его отныне — закупка припасов и рассказы.
— Ну-с, теперь сказки надо оставить, — объявляет мне П. Н., — собрались старики.
Я покорно оставляю сказки, и мы переходим к обсуждению предстоящего похода.
Старик проводник совсем не явился, вместо него его товарищ — лет сорока пяти, большой, энергичный и уверенный в себе кореец.
— Так вы желаете идти на Пектусан?
— Да. Со Стрельбицким я ходил.
— Я не только хочу идти на Пектусан, но оттуда пройти на Ялу.
— Нет туда дороги.
— Но старик говорит, что есть.
— Старик ничего не знает, — там теперь снег по колено, там хунхузы, там четыреста верст надо идти до Ялу.
— Но вся Ялу четыреста Берет, — как же до верховьев выйдет четыреста?
— Много изворотов.
— Скажите ему, — говорю я, — что изворотов много в его словах.
— Он говорит, что в крайнем случае он проводит нас до первой корейской деревни по этой дороге, — двести ли от Пектусана.
— Значит, есть дорога?
— Опасных людей много.
— А спросите его, много он встретил со Стрельбицким?
— Двух.
— Вот в том-то и дело, потому что зимой опасным людям делать там нечего, — они ходят туда за жень-шенем, за рогами изюбра, за золотом, — ничего этого зимой не достанешь, а теперь уж зима. Скажите ему, что книга Стрельбицкого передо мной.
Я показал ему книгу.
— Сколько он хочет, чтобы проводить нас?
— Он хочет сорок долларов.
— За пятнадцать дней работы?
— Стрельбицкий дал ему двадцать долларов и ходил с ним только до Пектусана.
— Но Стрельбицкий шел с тяжелым обозом, гнал баранов, он шел шесть дней до Пектусана, а мы пойдем два.
— Опасно, он меньше не желает, и никто не пойдет, кроме него. — П. Н. понижает голос и говорит: — У них стачка.
— Тогда я пойду без проводника или возьму хунхуза.
— Хунхузов теперь нет.
— А какая же опасность тогда?
— Ничего не можем на это сказать. Меньше сорока долларов не желаем.
— Ну и довольно, — я не беру проводника. Теперь вьючные: есть охотники? Сколько хотят?
— Десять долларов за лошадь, и только до Пектусана.
— Сколько пудов на лошадь?
— Четыре.
— Я дам четыре доллара.
— Не хотят.
— Мы навьючим своих лошадей и все пойдем пешком. Скажите старикам, что я благодарю стариков и не утруждаю их больше.
Наш проводник очень взволнован, что-то горячо говорит, все уходят.
— Проводник упрекает их в негостеприимстве, — переводит П. Н., — в желании схватить за горло, говорит, что для Кореи выгодно, когда приезжают знатные иностранцы, и не надо отбивать у них охоты ездить к нам, потому что они привозят много денег.
С горя я сажусь за английский язык.
Н. Е. еще засветло ушел на китайскую сторону охотиться за кабанами и с Бесединым и Хаповым просидел там до двенадцати часов ночи. Хрюканье слышали, но темно, и ни одного кабана не видели.
Проснулся с неприятным чувством: итак, ничего еще не устроено для дальнейшего путешествия.
— Ну что ж, П. Н., как мы будем?
— Подождите: уже приходил прежний старик. «Я, говорит, дал слово и пойду и без товарища». Проводник из Мусана вчера с ним всю ночь провозился. Старик идет, не торгуясь. Вьючные согласны по пяти долларов за четыре пуда до Пектусана. Я рад, что вчерашний проводник не идет: с ним кончили бы тем, что вернулись бы с Пектусана назад, в Тяпнэ. Скажет: дороги нет, как его проверишь?
Таким образом все сразу устроилось.
— А почему старик не пройдет с нами на Амно-ка-ган (Ялу)?
