за ночью, они расстреливали бы нас, пока не покончили бы с последним, уверенные, что все, что с нами, при нас и осталось бы.
А застигни этот холод нас на Пектусане, где теперь, вероятно, градусов пятнадцать, да при ветре, превращающем эти пятнадцать градусов в нестерпимый мороз. Заблудись мы там в такую ночь, как прошлая, начало которой было такое теплое, и мы все там и остались бы, превратившись в такие же ледяные сосульки, которые висели по его скалам и тогда уже, когда мы были там.
Я понимаю теперь тот страх, который охватил Дишандари, когда ночью тогда пошел вдруг снег.
Спокойный и мужественный, он заметался тогда и упал духом и говорил, как человек бесповоротно погибший.
И после такого счастливого в конце концов результата могу ли я роптать? А вот и фанза наконец, уныние мое быстро прошло, и я уже радостно оглядывался в крошечной, наполненной кукурузой, угарной, но теплой комнате фанзы, где приютили нас.
Только что устроились, входят несколько корейцев.
— Мы, жители этой деревни, узнав о приезде иностранцев, собрались и, обсудив, решили приветствовать дорогих гостей.
Я благодарю и прошу садиться. Они опускаются на корточки, и начинается беседа. Кто мы?
— Мы русские. Слыхали ли они о русских?
— Слыхали. Это самое большое и сильное в мире государство.
Разговор продолжается с час, и мы расстаемся, желая друг другу всего лучшего.
Собственно, не расстаемся: депутация переходит в домашние комнаты хозяев, и оттуда еще долго мы переговариваемся, пока, наконец, на обычный вопрос: «Чем же им угощать дорогих гостей», — я отвечаю: «Сказками».
Из трех сказок одну, по совершенной ее нецензурности, пришлось не записать, а в одной, относительно верной жены, пришлось опустить по той же причине несколько сильных и злоостроумных мест. А на вид, когда они сидели в моей комнате, это были такие почтенные люди.
Сегодня попутный ветер, и мы, сделав из двух бурок парус, едем со скоростью шести верст в час. Наш оригинальный парус в виде черной звезды привлекает общее внимание. Несколько шаланд, однако, с своими громадными римскими парусами обогнали нас.
— Нельзя ли, чтоб они нас прихватили?
Кричат им, — отвечают: можно.
— Сколько они за это хотят?
— Об этом не стоит разговаривать, — сколько дадут.
Нас привязывают борт. к борту, и мы едем со скоростью восьми верст в час — давно неведомое удовольствие.
— Нельзя ли вам сказать в ближайшем таможенном пункте, что эти бобы, которые мы везем — ваши, тогда мы не заплатим пошлины?
Об этом просят нас китайцы, хозяева паруса.
— Нет, этого нельзя. А много у вас бобов?
— Около тысячи пудов.
— Сколько вы заплатите пошлины?
— По копейке с пуда.
— Если вы довезете нас до И-чжоу, то мы примем пошлину на себя.
— Мы бы рады, если позволят перекаты.
Пока во всяком случае мы едем вместе.
У нас все, решительно все на исходе. Кроме мяса, впрочем, но мясо зато начинает пахнуть. Я предлагал выбросить его, но Бибик говорит, что именно теперь мясо и хорошо.
— Корова старая, жесткая была, а теперь мягкая, нежная.
Мясо, действительно, на вкус теперь гораздо лучше стало.
— А вы посмотрите, — горячо заступаясь за мясо, говорит Ив. Аф., — что китайцы едят, — к ихнему мясу без зажатого носа и подойти нельзя, а это что? Вот как надо, к самому мясу наклониться, чтоб услышать дух.
— Обед нечем варить: дров нет, — докладывает Ив. Аф., — разве у китайцев той шаланды в долг взять.
— Попросите.
Дали дров.
— Сколько стоит?
Смеются:
— Ничего не стоит.
Сварили себе обед и предлагают нам. Благодарим и показываем на свой, который собираемся варить. Ив. Аф. пристроился все-таки и ест.
— Гораздо вкуснее нашего: хорошо разваренная кукуруза, какая-то прикуска.
— Неловко, бросьте.
— Что ж неловко, — им это лестно только.
Я боюсь, что было бы, если бы до И-чжоу оставалось еще несколько дней, — мы все обратились бы в нищих странников.
Холодно, грязно, голодно: последние часы в Корее проходят тускло. Только к вечеру как будто теплее стало. Шире река и, как расплавленная, с фиолетовым налетом, спит неподвижно. Понизились горы, сзади сомкнулись крутые, высокие, а вперед ушли мелкими отрогами, открывая горизонты и даль реки. Там недалеко уже и конец всем горам, и через два-три дня мы будем уже любоваться необъятным горизонтом моря.
Словно из тюрьмы, каким-то узким, бесконечно высоким коридором выходишь опять на волю.
Последняя ночевка в корейской деревенской гостинице. Душно, тускло; человек двадцать корейцев, кроме нас; насекомые и дым, дым из растрескавшегося пола, едкий, вызывающий слезы; дым от крепкого корейского табаку, заставляющий чихать и кашлять. Попробовали отворить дверь, — извиняются, но промят затворить: больные есть.
После еды корейцы отрыгивают пищу, и бесконечные рулады оглашают воздух.
Не хочется есть, не хочется спать, и в то же время чувствуешь болезненную ненормальность этого. Продолжайся дальше путешествие — поборол бы себя, но теперь весь как-то сосредоточился на конце своего путешествия.
Боюсь только упустить что-нибудь существенное.
Лесу нет, на каждом шагу — и на китайском и на корейском берегу поселения. Китайский берег более пологий, богаче почвой и пахотными полями. На китайском же берегу, в местности Мен-суи-чуенг (Холодный ключ), против корейской горы Чусанчанга, богатейшие серебряные рудники. Все китайцы передают о них, захлебываясь от восторга. Но китайское правительство не разрешает разрабатывать их, не разрешает разрабатывать рудники красной меди близ Мауерлшаня.
— А тайно?
Китайцы отчаянно машут головами: «Хунхузы».
Сегодня придем в И-чжоу.
Это первая мысль, с которой проснулся, вероятно, каждый из нас.
Серенький денек, небо в тучах, сыплется оттуда что-то невероятно мелкое, что-то, чего не разберешь в ранних сумерках начинающегося дня. Перспектива намокнуть не особенно приятна, а о работе и говорить нечего.
Природа на прощанье хочет наглядно показать нам, что нет такого положения, которое не могло бы стать худшим.
Вероятно, оттого, что мы искренне уверовали в это, природа смилостивилась; дождь перестал, и в
